Русско-турецкая война: русский и болгарский взгляд. 1877-1878. Сборник воспоминаний - Коллектив авторов

– Да здравствует царь тысячу лет!

После этого наш самый старый священник хаджи[177] поп Ангел читал «Спаси, господи, люди твоя» и проч., мы все подтягивали за ним и переглядывались, ведь это наша молитва за русского царя, а не за турецкого. Если бы турки знали содержание молитвы, то всех нас бы перевешали, поскольку как мы воскликнули «аминь», и все турки воскликнули с нами «аминь».

Когда мы закончили молитву, каймакам поднялся на балкон и сказал по-турецки:

– Слушайте, братья по вере и вы, наши соседи, ночью я получил две телеграммы. В первой телеграмме сообщается: «Великий князь Николай, находясь в адрианопольской церкви, был пленен».

– Да здравствует царь тысячу лет! – крикнули все мы.

– Другая телеграмма – из китайского государства нашему царю триста тысяч миллионов аскеров[178] идут на помощь!

– Да здравствует царь! – опять же крикнули все.

Несколько турок обратились к Босилкову и спросили его:

– Эй, учитель-эфенди, сколько человек в миллионе?

– Пятьсот человек, – ответил он им шутливо.

– Много! – удивились они.

И так мы все пошли со смехом как из-за молитвы хаджи поп Ангела, так и из-за глупых телеграмм.

В какой-то день мы с Н. Босилковым пошли постричься. Пришел ходжа и спросил цирюльника:

– Что делаешь, Асанаа?

А тот ему ответил:

– Брею наших эфенди на турецкий манер.

– Что? Бреешь? Таким псам тесаком, тесаком по шее надо! – и вышел.

Цирюльник ничего ему не ответил.

В 1877 г., 25 декабря мы позвали братьев Босилковых на обед. Они принесли к нам все на сохранение. Также и поп Радойца спрятал коня у нас, поскольку наш дом был высок и находился на холме, обросшем кустами и деревьями. Только мы съели первый рождественский ломоть, как увидели, что несколько черкесов подымаются по лестнице и идут прямо в нашу гостиную. Вещи Босилковых и наши схватили и стали бросать во двор, а другие черкесы внизу взяли и поповского коня, на которого складывали вещи. Еще одни вошли к соседу Янаке Чохаджие. Схватили его и забрали деньги. Мы забаррикадировали двери комнаты, где обедали, и я через холм пошел к господину Чапрашикову[179], к которому приехал из Софии Ахмедаа Белградлия с пятью-шестью своими арнаутами[180]. Рассказал им о делах.

Он отправил своих арнаутов отобрать у черкесов вещи и коня, но арнауты их не нашли и вернулись. Наконец мы решили, что выйдем, все болгары и все турки, чтобы не пропустить черкесов или башибузуков в болгарскую квартал-махалу. Мы все вооружились. Пошли на главную улицу к Георги Чапрашикову и стали оценивать ситуацию, спрятавшись за вербами. Скоро увидели, что снизу идет около пятнадцати-двадцати черкесов.

Ахмедаа им крикнул:

– Назад!

Но они вместо этого вскинули восемь-десять ружей, и ранили одного из наших в ногу.

Ахмедаа тогда крикнул:

– Огонь!

И мы все дали залп.

Двое из черкесов пали замертво, а сколько было раненых, мы не узнали. Все оставшиеся убежали. Спустя пятнадцать-двадцать минут видим, идет больше 100 черкесов. Мы решили, что каждый пойдет в свой дом и из него будет отстреливаться. Пошли в свои дома, смотрю, у дома около пятнадцати-шестнадцати женщин, детей и мужчин, с плачем пришедших укрыться. Хорошенько подперли ворота. Смотрим из гостиной, как два черкеса ломают церковные двери, входят внутрь и вскоре выносят полный филон церковных подношений[181]. Я взял ружье и попал одному черкесу в спину. Он перекувыркнулся через голову и упал навзничь на филон. Янаки Чохаджия выкрикнул:

– Эй, что вы творите?

– Я убил одного черкеса, – ответил я, – но давайте пойдем и заберем церковные вещи.

Он впереди со старинным арнаутским пистолетом, и я с двустволкой позади. Как только завернули за угол церкви, и «пах, пах» – другой черкес выстрелил, но его пуля прошла мимо, рядом с нашими ушами. Янаки выстрелил и попал ему в лоб. Черкес упал навзничь с дрожащими руками и стиснутыми зубами. Я перехватил ружье и ударил прикладом его в зубы, и он больше не шелохнулся. Мы его занесли в подворье и засунули под ясли в навоз, а второго бросили в школьное отхожее место.

Янаки взял мое ружье, я – церковные вещи и занес их в дом. Спросил в доме о братьях Босилковых. Мне сказали, что они побежали куда-то по холму. Какое-то время мы слышали «Бам, бум, бам, бум» – постоянно слышались голоса ружей и скрип дверей и окон. Мой дед спрятал деньги в огороде, а часы ценой в двести-триста левов – в шиник[182]. В это время, когда на нас напали, учитель Васил Разсолков, живший в школе со своими матерью и сестрой, хотя и будучи больным, сумел убежать и скрыться на школьном чердаке, оставив и обед, и вещи, и все. Черкесы расположились за столом (и едят, и стреляют из ружей в чердак, а господин Разсолков из угла в угол забивается, чтобы его ни одной пулей не задело). Ограбив его полностью, они ушли.

Тогда мой дед сказал:

– Дети, раз попали эти два черкеса в наш дом, тут больше не стоит рассиживаться, надо бежать, поэтому кто пойдет, тот пойдет, поскольку мы убежим и закроем дом.

Женщины и дети принялись плакать и говорить:

– Куда пойдете вы, туда и мы с вами!

Мой дед взял черную бутылку с семью-восемью оками[183] хорошо сваренной ракии[184] и две черги[185]. Бабка сложила в подол ребенка и чергу. Жена взяла самого маленького ребенка. Шурин накинул на себя сумку с хлебом, сыром и вяленой говядиной. Я взял бутылку своего деда, свою и Босилкова двустволку, палаш (саблю) и около двухсот патронов. Дали другим весь хлеб, сколько его было в доме, и сыра две-три оки, и все вышли через холм в сторону села Делвино.

Холод, мороз, туман и снег по пояс. Идти полчаса, но мы шли часа два с половиной. Прибыли около девяти часов вечера и вошли в дом пастуха дедовых коз.

Пастух стал говорить пришедшим до нас:

– Бегите отсюда, сейчас придет мой чорбаджия[186]!

Дед ему сказал:

– Ты иди принеси дрова, а я сам распоряжусь об остальном. – И распорядился: – Вставайте оттуда все мужчины и женщины, двигайтесь в сторону! Ну сейчас пусть устроятся у огня самые маленькие дети! Ну сейчас эти больные женщины сядут, а мы все остальные эту ночь проведем стоя!

Утром мы пошли из села в двухэтажную башню бея[187], в которой собралось около пятидесяти-шестидесяти фамилий, а братья Босилкова отправились через Балканские горы в Софию. Поскольку башня была крепкой и лишь пушкой можно было ее разбить, притом являлась достаточно высокой, все с нее просматривалось, мы следили, как бежали турки – слышались лишь пушечные выстрелы, звуки рушащихся домов, магазинов и черкесские голоса: «Лю, лю, лю».

Около обеда смотрим, идут три черкеса к нам. Мы все приготовили ружья и расположились у амбразур (длинных и узких окошек – изнутри в них видно, а снаружи – нет) для стрельбы. Прекратили женский и детский плач. Черкесы стали дергать двери. Из окон верхнего этажа мы направили на них ружья и крикнули им:

– Назад, мы будет стрелять!

А они нам ответили:

– Откройте, а то сейчас позовем наших товарищей, подожжем башню, и вы все внутри сгорите, потому откройте нам, чтобы мы посмотрели, что есть внутри.

– Мы вам сказали и еще раз повторяем: бегите, мы тут все умрем, но вам не откроем! – ответили им мы.

Не то чтобы мы их жалели и потому не решались стрелять, но боялись того, что как только один-два ружейных голоса будут услышаны в Джумае, сразу же налетят черкесы и башибузуки, и тогда нам станет хуже, потому остерегались – и с их, и с нашей стороны чтобы ничего подобного не произошло.

После получасовых пререканий в конце концов нам было сказано:

– Ах, свиньи-комиты, сейчас вы увидите, приведем наших товарищей и сожжем вас здесь как собак.

После краткого совещания мы решили покинуть башню, чтобы нас не постигла участь церкви в Батаке[188]. Сказали людям, что нельзя здесь больше оставаться, поэтому отсюда дальше – кому как бог даст. Женщины и дети с плачем и криками тронулись к балканскому селу Рысово, а мы – пять-шесть человек с ружьями – остались на верхнем этаже башни для того, чтобы оберегать наших жен, детей и стариков от нападения черкесов до прибытия в село Рысово. Как только мы увидели, что они приблизились к селу, мы покинули башню, пока мы дошли, селяне уже разместили детей в домах.

Поблагодарив селян, мы попросили их отвести нас к детям, чтобы посмотреть, нет ли больных, и немного приободрить их. После этого мы выставили охрану и почти все с ружьями ложились спать и просыпались. Черкесы пришли в башню, но, увидев, что она открыта, отправились все же в Джумаю. Тут мы были в безопасности, и все поуспокоились, поскольку село Рысово находилось в стороне от каких-либо дорог.

Мы со своими домашними отправились в село Быстрицу, выставив на каждой дороге караул и сельскую стражу (тут все селяне – хорошие стрелки). Один из караулов пришел и сообщил мне, что в один из загонов для скота за селом зашли семь-восемь турок в синих штанах. Мы собрали стражу, распределили по трем направлениям по нескольку человек, которые ползком приблизятся к загону и, как только услышат мое ружье, дадут залп по загону. После того как все расположились, я махнул рукой, и они дали общий залп. Мы подождали, не выйдет ли кто. Никто не вышел. В конце концов два парня пошли и заглянули в овчарню, и изнутри послышался один револьверный выстрел, и один из парней оказался легко ранен в ногу, но они сразу же выстрелили и сразили стрелка. В овчарне мы нашли семь анадольцев[189] без ружей, и лишь у двоих имелись револьверы. Раздели их догола. Закрыли ворота и запалили овчарню. Тут я понял, что нет ничего более смрадного, чем человеческое тело.