Дело Кольцова - Виктор Фрадкин

«…Прошли эти два года — и в студенчестве опять серый и ненастный будничный день. Уныние, безверие, бездействие, карьеризм, мутные волны мелких страстей и национальной нетерпимости, Бог весть из каких клоак хлынувшие, — все это разъедает и нивелирует учащуюся массу, грозит смешать ее в одно серое и безрадостное целое.

…А работа, ведь, еще вся впереди. Как встревоженный муравейник, волнуется поднятая войной многомиллионная народная масса. Война всколыхнула ее до основания, возбудила в ней порывы и чувства, пробуждения которых десятилетиями ждали наши отцы. И в этот-то долгожданный и критический момент народу грозит опасность, которой никто не ожидал: он рискует остаться без интеллигенции. В то время, когда он наиболее нуждается в дружески самоотверженной помощи, которая поддержала бы в первых шагах его пробуждающегося самосознания, зафиксировало бы его первые самостоятельные начинания и уберегла бы от темных сил, снова готовящихся в него проникнуть, в это самое время он остается без поддержки…

Свобода, равенство… прогресс, элементарные истины демократического сознания… какие это в наше время трюизмы, ходячие слова, мелкие стертые монеты… Какие чувства, кроме холодного равнодушия, возбуждают они? И может ли наше студенчество понести их в народ, если оно само безучастно и внутренне чуждо им?

Не будем долго думать над разрешением этого вопроса. Не может быть двух решений. Во имя славного прошлого, во имя стоящей на пороге молодой России, студенчество должно поднять и понести распростертые в пыли старые знамена, должно оказаться достойным самого себя и возложенных на него задач!»

В журнале «Путь студенчества» публикуется и беседа начинающего журналиста с А. Ф. Керенским — тогда лидером немногочисленной группы депутатов Государственной думы, так называемых «трудовиков».

А события в стране развиваются бурно и непредсказуемо. Продолжается изнурительная война, нарастает недовольство правящей в стране монархией. И как естественный финал — Февральская революция. Кольцов, как и большинство людей, встретил ее восторженно: наконец в России будет демократия. Вот как он рассказывает о тех исторических днях в очерке, проникнутом искренним волнением очевидца и участника тех событий.

ФЕВРАЛЬСКИЙ МАРТ

Я пробираюсь ко дворцу в опасной тьме, под беспорядочные выстрелы то близко, то вдали, то вдруг совсем над ухом. Фонари потухли, вместо них горит луна, мягкий теплый снег порхает и кроет голубым цветом улицу. Грузовики с людьми проносятся часто орущими, грохочущими видениями, исчезая за поворотом. На Шпалерной, у дворца, нестерпимо светло и шумно. Таврический был раньше тихий, старенький, уютный, с бесшумными дверьми, с вощеными полами, по которым прогуливались под ручку и обнявшись депутаты, скользили вприпрыжку приставы Государственной думы. Сейчас он неузнаваем, блестит далеко во мгле лихорадочными бегающими пятнами, лучится тысячью огней, будоражит и втягивает светлыми щупальцами всю мятежную кровь города. Посреди белого пушистого сада, у самого подъезда, лежит на боку большой роскошный автомобиль, раненое животное, зарывшись разбитой мордой и передними фонарями в снег. Дверца открылась, большие следы ног светлеют на щегольском коврике и ласковой коже подушек. Вокруг него на весь двор сгрудились мотоциклетки, коляски, мешки, люди, целое море людей и движений, бьющее волнами в подъезд.

Внезапный хаос пересоздания расширил, увеличил, сделал громадным, как при родах, старинный дом, вместил в него революцию, всю Россию. Екатерининский зал стал казармой, военным плацем, митинговой аудиторией, больницей, спальней, театром, колыбелью новой страны. Вместе со мной вливаются толпы, несчетные вереницы солдат, офицеров, студентов, девушек, дворников, но зал не тесен, он — заколдованный, вмещает еще и еще. Под ногами хрустит алебастр, отколотый от стен, валяются пулеметные ленты, бумажки, листики, тряпки. Тысячи ног месят этот мусор, передвигаясь в путаной, радостной, никому не ясной суете.

Здесь революция. Но где вожди?

Вождей нет в стихийном, вулканическом взрыве. Они мелькают легкими щепками в бурном беге потока, пытаются повелевать, указывать, хотя бы понимать и принимать участие. Но водопад бьет дальше, тащит вперед, кружит, приподымает и бросает во прах.

Родзянко выходит почтенным старым петухом в зал приветствовать войска. Целый гвардейский полк с офицерами, знаменами и оркестром, пришедший сюда, под расписные амурчатые своды потемкинского палаццо, почтительно застывает перед председателем думы. Он обводит ряды тусклым взглядом старых глаз, подымает породистую птичью голову и окликает, как на параде:

— Зд-рова, ма-ладцы-преображенцы!

Полк отвечает грохочущим рыком, оркестр играет «Марсельезу», дрожат стекла, трепещут уши и ноющей радостью отбивает такт сердце. Офицеры едят глазами новое начальство, репортер в углу трясущимися руками отмечает на блокноте речь возможного президента — Родзянки. Старик уходит в усталом величии, сморкаясь в большой платок, а волны выбрасывают вместо него Милюкова. Профессор нервничает, но черный костюм не испачкан, твердый воротник аккуратно подпирает жесткие бритые щеки с равнодушным румянцем. Он тоже хочет говорить с морем, повелевать им:

— Граждане, приветствую вас в этом зале!

Море слушает и этого, опять стихает, не может сделать этого вполне и, не переставая, клокочет внутренним неугасимым гулом. Ловкие сплетения слов хитреца падают камешками в воду, пропадая и расходясь кругами по бурливой поверхности, не оставляя следов на ней. Еще всплеск — на гребне волны новая щепка. Член думы Керенский вытягивает сухощавый стан на чьих-то крепких руках и, напрягая усталое горло, морща бессонное лицо, выкрикивает стихии:

— То-ва-рищи!

Это слово теплее, нужнее, чем «граждане» и «молодцы-преображенцы». Стихия улыбается чуткому оратору, дарит его водопадом рукоплесканий, обволакивает медным грохотом Марсельезы. В восторге первого освобождения рабочие, солдаты хотят одарить и осчастливить каждого и особенно того, кто нежнее погладит могучую шершавую разогнувшуюся спину народа.

Рядом, за портьерой, совет рабочих депутатов сидит в длинной узкой комнате. Их тоже взмыла и пригнала сюда взбунтовавшаяся полая вода с заводов, из батальонов и морских экипажей. Можно задохнуться от тесноты и волнения на невероятном совещании, которое, постоянно прерываясь, длится уже вторые сутки. О чем говорят все они здесь, потерявшиеся от избытка чувств меньшевики, эсеры и трудовики?.. Говорят не о том, что хотят, не то, что нужно, ибо неизвестно в точности, что нужно в часы хлынувшего потопа и пожара. О чем думают молчаливые притаившиеся, пока немногие большевики?