Немой. Фотограф Турель - Отто Вальтер

— Марта, — выдохнул он, вертя ее не в такт музыке, — не скандаль! Пойдем, — он снова засмеялся, — пойдем, кошечка, именно сейчас, — и он попытался притянуть ее к себе.

Ее взгляд метнулся к Лоту. «Нет, пожалуйста, не надо, брось, перестань, нет…»

Платье на ее плече треснуло. Она вырвалась, направилась к стойке, обернулась. Лицо у нее покраснело. Волосы, больше не похожие на темный ветер, прилипли ко лбу. И вдруг она напомнила Лоту зверя, большого, затравленного зверя, а вовсе не пламя и не снег, и не было в ней ничего ни красивого, ни страшного; обессилевший, напряженный, все еще грациозный лесной зверь в кустах ежевики и терна; она метнула испуганный взгляд на отца, на него, снова на отца. Вот сейчас она убежит…

Да нет же, наверное, все это так и надо по игре, просто Лот этой игры не знает. Он слегка улыбнулся ей. Зверь и охотник — такая игра. А теперь отец должен ее ловить?

Отец. Лот взглянул на него и испугался. В комнате стало уже почти совсем темно, и отец — огромный, черный человек среди пустых столиков — с легким свистом вдыхал и выдыхал воздух. Он медленно двинулся в глубь комнаты. Сейчас он попытается поймать Марту. И Лот уже знал, что это не игра, знал еще до того, как заметил, что отец направился не к ней, а медленно приближался к нему, теперь уже не смеющаяся каменная глыба, а огромный человек, грозно размахивающий руками. И голос, какой у него бывает по ночам, загремел:

— Брысь отсюда!

Отец обращался к нему, Лоту.

— Выметайся! Нечего тут шпионить, брысь отсюда!

Лот встал. Его охватила холодная дрожь, мысли окоченели. Он знал — ему надо пройти мимо отца, ведь тот велел ему выметаться. Но он не мог сдвинуться с места. Отец уже был так близко, что Лот чувствовал запах пота, вина, табака. Нет, он его не ударил, только хрипло повторил: «Брысь». Но тут на его плечо легла рука.

— Пойдем, — сказала женщина. И потянула его за собой — между отцом и столом, быстрее, быстрее и наконец вытолкала его за дверь. Они оказались в темных сенях. Открылась другая дверь. — Подожди здесь, — ее голос звучал где-то позади него. Зажегся свет. — Подожди здесь, — сказала она, — не бойся.

В комнате было два окна, круглый стол, вокруг него стулья, и еще стулья у стен, а у одной стены большая горка, за стеклами которой застыли серебряные кувшины, блюда; в углу за дверью — развернутое знамя, красное с белым. И больше ничего. Лот подошел к окну. За окном сумерки, мимо прогрохотал грузовик. Он подошел к другому окну. И здесь желто-серый мрак. Он придвинул стул и, встав на него, достал до шпингалета. Слегка повернул его. Окно открылось. Теперь осторожно, без шума вылезти. Постараться, чтобы не слышно было, как ботинки трутся о шероховатую стену, — он ощупывал ее ногами. Встать было не на что. Запах еще не остывшей от дневного жара стены у самого лица, и желтоватый мрак, и твердая оконная рама режет руки. Лот закрыл глаза. Земля должна быть где-то внизу. А может, ее там уже и нет, промелькнуло у него в голове. Может быть, там, внизу, вообще ничего нет. Он изо всех сил зажмурил глаза. Отец, подумал он. И прыгнул, все равно куда. Но гораздо раньше, чем он предполагал, он очутился на твердой земле. Он встал и немножко постоял, но ноги снова начали дрожать, и он прислонился спиной к стене. И только тогда увидел мотоцикл. Машина стояла у стены, ближе к улице; в ней тускло отражался свет уличного фонаря. Он медленно пошел вдоль стены к мотоциклу. Здесь он будет ждать, сядет на землю позади машины, и его не видно будет с улицы. Он чувствовал запах мотоцикла и радовался, что сидит, спрятавшись за ним. Иногда по улице проносился ветер, теплый ветер, пахнущий пчелами. Или рекой, или пением дроздов. По улице ехали два велосипедиста; они уже зажгли фонари. Вот они вынырнули рядом с домом, проезжают мимо, слышно, как тукают их моторы. Лот придвинулся еще ближе к мотоциклу, но, как ни старался он думать только о том, что его окружает, в ушах у него все раздавался громкий голос отца, а перед глазами в желто-сером мраке стояла женщина. Они вдвоем были тут, близко-близко, и он не мог думать даже о реке, об Ааре, которая течет внизу. Не мог думать даже об Ааре. «Марта», прошептал он и испугался, так отчетливо увидел он ее перед собой. «Я должен думать об Ааре», — подумал он и подтянул колени к подбородку.

Он понял, что заснул, только когда услышал голоса. Они доносились издалека, приглушенно: «Лот, Лот, где ты?» Он встрепенулся. Было темно. «Лот…»

Женщина — это ее голос; он быстро вскочил и прижался к стене. Вот она. Высунулась из окна. «Лот, иди сюда», — тихо позвала она. Открылась дверь на улицу. Отец: «Лот!» Тогда он оторвался от стены, обогнул мотоцикл и вышел на улицу. «Я здесь», — сказал он и поперхнулся — так крепко застряли слова у него в горле. Повеял ночной ветерок. У выхода зажегся свет, отец спускался по лестнице с чемоданами. Он двинулся навстречу Лоту, а женщина, Марта, остановилась у двери, провожая его глазами. Он шатался. «Помни!» — тихо сказала она ему вслед. Но отец не обращал на нее внимания. «Пошли», — сказал он, и когда они прикрепляли чемоданы, Лот снова почувствовал запах вина и табака, и еще какой-то запах, странный, страшный, сладкий; отец чертыхался, пока не завелся мотор, они развернулись, выехали на улицу и с грохотом умчались прочь — так быстро и шумно Лот никогда еще не ездил с отцом. Наверное, триста километров в час; и он вцепился в седло и так крепко зажмурил глаза, что им стало больно.

И он все не открывал их, не открывал, и только когда вдруг скрипнула дверь и раздались шаги, встрепенулся. Но тьма все равно была кромешная. Отец что-то проворчал. Он возился с дребезжащим фонарем…

Хлопала парусина. Дождь обрушивался на крышу. Когда зажегся свет, Лот лежал тихо, он натянул шерстяное одеяло до подбородка и из-под опущенных век видел, как луч света, спотыкаясь, запрыгал по стене. Потом он увидел отца. Тот стоял рядом, около незанятой койки, фонарь его качался. У него блестели глаза и блестело лицо, мокрое от дождя, седые пряди прилипли ко лбу. Широкое, красное, пьяное лицо. Из-под опущенных век Лот увидел, как старик подозрительно взглянул на него.

— Спит Немой, — проворчал он. — Свернулся в клубок, как собачонка. Вот, — сказал он хрипло. Он кинул на незанятую койку бесформенный сверток. Лот не мог разобрать, что это; сквозь ресницы он увидел лишь довольно большой пакет в оберточной бумаге, беспорядочно обмотанный шпагатом.

— Спит новенький, — продолжал бормотать отец. — Что он все время смотрит на меня, как кретин. Идите вы все к… Ладно. — Он поставил карбидную лампу на полку над своей кроватью. — А я не обязан, — ворчал он, — а если ему не нравится… пусть как хочет, с меня хватит, Кальман.

— Слышишь? — Он наклонился над ним, опершись кулаками о свободную койку и о свой чемодан. Белый карбидный свет был у него за спиной. Теперь видны были только его глаза, лихорадочно блестевшие в темноте. — Ты слышишь? — Хриплый голос. Запах дыма и водки. — Спи себе. Здесь, — и он похлопал по обмотанному шпагатом пакету, — здесь хватит. Идите вы все к… — и он снова выпрямился огромной тенью, — все вместе взятые… с меня хватит. Я отчаливаю, — он широко повел рукой, — в Мизер, а потом… на ту сторону, или по прямой, или к Фарису. Тихо. Знаешь, Немой, я чуть-чуть поддал. Не смотри на меня, как кретин, и спи. Слышишь, ты, завтра не смотри на меня так. Мне это не нравится. Имей в виду…

Открыв рот, он подозрительно прислушался к дыханию Лота. Потом сказал:

— Спит. Свернулся, как собачонка, — повел головой, взял пакет и, продолжая бормотать, засунул его под койку, где Лот сложил свои вещи; засунул, а потом, все еще пошатываясь, начал раздеваться.

Остальные спали. Далеко впереди, у самой двери, кто-то храпел, а иногда громко стонал. Потом начали шептать стены. Шумели деревья, хлопала парусина. Лот знал: сейчас не время показывать отцу ключ. Нет, пока еще не время.

Отец погасил фонарь. Фонарь тихо дребезжал. Отец заворочался на постели. Вскоре в темноте послышалось его шумное и прерывистое дыхание.

Теперь Лот широко открыл глаза. Но ничего не было видно.

Борер (экскаватор)

Работа продвигалась неплохо. Макушка приближалась. Что ни день приближалась на добрый кусок. Но никто — так, по крайней мере, казалось — не обращал больше на нее внимания. Всех охватило безумное рвение. Каждый, похоже, старался как можно скорее разделаться с последним отрезком. Главное, что конец уже виден. Еще двести семьдесят метров. Еще двести двадцать.

Но всех вас — и тебя тоже, Борер, — очень занимало, кого же пошлют взрывать макушку. Этот вопрос стоял всегда — молчаливый и неизменный, и с каждым днем все более настойчивый. Он был не в словах, а в паузах между словами. Не на лицах — скорее где-то на дне глаз, когда взгляд оторвется от лопаты или от вагонетки, или от пневматического бура, и устремится вперед, и упрется в голый крутой склон, — а его с каждым днем все лучше видно со стройки сквозь поредевшие листья деревьев, — упрется в крутой склон, а потом скользнет вверх по ломкому известняку — к самой макушке. Впрочем, сама она была почти не видна за моросью и туманом.