Нежность к ревущему зверю - Александр Бахвалов

— Как вы угадали?

— И жены, наверно, нет, — продолжала она, не глядя на Лютрова.

— Она у меня сквозь землю видит, — с шутливой опаской сказал Колчанов.

Лицо женщины вдруг стало чуть надменно, всего на мгновение, пока она глядела на мужа. Разложив красивые, с золотым обрезом тарелки, она вернулась на кухню. Пока Лютров беседовал с ребятами, хозяин извлек из холодильника бутылку водки, нарезанный широкими ломтями балык («сам наработал!»), черную икру в раскрытой банке, соленые грибы.

— Маша, скоро ты там? А то рефлекс зафурыкал, пора вовнутрь принимать.

Легким движением на ходу бросив передник на спинку стула, из соседней комнаты вышла Марья Васильевна.(глянув на нее, муж на секунду застыл с запотевшей бутылкой «Столичной» в руке: жена переоделась. Теперь на ней было плотно облегающее вязаное платье фисташкового цвета с белой отделкой. Лютрову показалось, что она не только переоделась, по и преобразилась. И, присев слева от Лютрова, как бы говорила: вот какая я, если тебе интересно, а сама себе я не в диковинку.

После первой рюмки, как бы завершающей веселую суету начальной стадии встречи, Колчанов спросил тоном человека, знающего, о чем теперь следует говорить:

— У Туполева работаешь?

— Нет. У Соколова.

— Тоже фирма. Испытателем?

— Да.

— Сами пошли или послали? — спросила Марья Васильевна.

— Туда, Маша, не посылают. Это дело на любителя. Ну и платят, конечно, хорошо, а? Задарма-то никому не интересно гробиться?

— Ну, если гробиться, не все ли равно, за какую цену, — сказал Лютров.

— Все ж таки… Не за портрет в газете!

— Каждый находит работу по душе.

— При хороших деньгах всякая работа по душе, — сказал Колчанов, умело насаживая на вилку скользкий гриб. — Зачем жить и мучиться, если можно жить и не мучиться, как один мужик говорит. А у вас как: сел в машину и гадай, куда прилетишь, на тот или на этот свет. Воздух, мол, принял, земля примет, весь вопрос: как примет? Земля-то. До полосы не всегда дотянешь.

— В свое дело верить нужно.

— Это конечно. Ну, дай вам бог, чтобы все было хорошо!

Слегка опьянев, Колчанов заговорил о службе. Лютров едва слушал его сетования, более охотно вглядываясь в Марью Васильевну, занятую сыновьями, усаженными за стол на противоположной от Лютрова стороне. Мальчишки, в свою очередь, почти не слушали мать, торопливо глотали пельмени и во все глаза глядели на широкоплечего и высокого дядю, которому что-то говорил их отец, прихлопывая ладонью около тарелки гостя. Сложив руки под грудью, Марья Васильевна спокойно наблюдала, с каким интересом сыновья рассматривают Лютрова, иногда, словно заражаясь их немым вниманием, переводила взгляд па Лютрова, и всякий раз ему казалось, что она делает это походя, без тени заинтересованности, — взгляд скользил, не задерживаясь на его лице.

Они с Колчановым уже допивали бутылку, а Марья Васильевна больше не дотронулась к едва пригубленной в самом начале застолья рюмке.

— И не уговаривай, — сказал Колчанов, разливая остатки. — Не пьет. У нее дед старовером был. У них в Сафонове одни староверы жили, к ним, говорят, пьяных-то и в деревню не пускали.

Колчанов засмеялся смехом человека, внешне подтрунивающего над таким положением вещей, однако не скрывающего, что выбрал жену из лучшего человеческого материала, как выбирал, наверно, холодильник «Днепр», приемник «Фестиваль», телевизор, черепицу на крышу дома, узорчатый линолеум на кухню, прочную полированную мебель и все, что находилось в пределах зеленого забора, разношерстное, однако ноское и дающее максимум того, что можно ждать от вещей.

— Вот ты спросил, чего я не летаю? — пьяно растягивая слова, сказал Колчанов. — Думаешь, меня по болезни списали? — Он посмотрел на сыновей; принял мину строгого отца и приказал: — Марш спать. Мать, гони, посидели, и будет.

Он допил свою рюмку и продолжал.

— Я в училище как попал? Сдуру. Развели агитацию в военкомате, ну я и пошел. Одно слово — летчик! А чего мне слово? Чего в нем, в слове-то? Ты летишь, а никто и не знает, кто летит и куда летит. Вот ежели гробанешься, может, и узнают. Вот тебя во всем городе один я узнал, а не дотянули бы — все узнали. Помнишь Котлярова? Красавец парень! А после аварии? На «ЛА-9»? Нет, думаю, это дело не по мне.

— Будет тебе, — спокойно сказала Марья Васильевна.

Она смотрела на вспотевшего мужа отчужденно, ее сжатые губы выражали брезгливое пренебрежение.

— Ты бы Алексею Сергеевичу охоту устроил на зорьке… Вы же охотник? — обратилась она затем к Лютрову.

— Опять угадали. А что, есть куда сходить?

— Заметано, — послушно отозвался муж. — Мне завтра нельзя, на работу к четырем, а тебя шофер подбросит на луга, к Сафоновским озерам. И собаку возьми. Па-аршивая собака, но из воды подаст, только потому и держу. Ружье?.. Сейчас.

Он встал и нетвердо вышел в соседнюю комнату.

— Откуда вы? — просто спросила женщина.

— Живу в Энске, работаю в пригороде… Правда, сейчас мы летаем не со своего аэродрома. — Лютров вдруг замолчал, по лицу женщины тенью скользнуло выражение сожаления, словно он говорил совсем не о том, о чем она спрашивала.

Не дослушав, она вышла на кухню. Вернулся Колчанов. В руках у него было ружье и патронташ, набитый красными патронами.

— Вот. «Зауэр». Бой — что надо. Плащ и сапоги в прихожей.

Марья Васильевна внесла большую кастрюлю с пельменями. Первую тарелку она подала Лютрову, не взглянув на него, потом мужу.

Колчанов наклонился над горкой пельменей, окунув лицо в густой пахучий пар.

— Как тут вторую не откупорить, а? Маш?

Марья Васильевна покосилась на Лютрова, спокойно ожидая, что скажет он. Лютров отрицательно покачал головой.

— Тебе больше нельзя, — холодно сказала она.

— Маша, такой гость!

— Тебе когда вставать? Будешь свободный — пей.

— Во, понял? И все.

— Жена права, Петр Саввич. И мне хватит, завтра начальство мое прилетит, неудобно.

— Молчу! Дело есть дело.

Лютров слушал одни и те же разглагольствования о «плохом постанове дела», об отсутствии необходимой наземной техники для обслуживания самолетов, о том, что в Перекатах не хотят жить летчики, а стюардессы развратили местных барышень короткими юбками («У нас такое ни в жизнь не обозначилось бы, а тут — форма!»); что механики ничего не смыслят в своем деле и задарма получают деньги.

Лютров хорошо знал весьма распространенную категорию людей, которые видят огрехи везде, начиная от месткомовских постановлений и кончая модой на длину юбок, что не мешает им извлекать пользу из каждой буквы закона. А то, что Колчанов принадлежал именно к этой малопочтенной категории, Лютров не сомневался. В душе ему было наплевать на хорошие и плохие «постановы дела», он и не жаловался, а лишь доказывал свою непричастность к тому, что некогда может быть поставлено ему в вину.

— Будет, — остановила его жена, — совсем заговорил человека, а ему и отдохнуть нужно, десятый час!

— Это верно. Ты ему постели.

— Не твоя забота. Ступай ложись, — сказала она и направилась в соседнюю комнату.

Колчанов послушно поплелся за ней.

Через десять минут Марья Васильевна вернулась. В руках она держала большую подушку со свежей, только что надетой наволочкой, простыни были зажаты под мышкой.

— Я вам здесь постелю, это у нас самая большая лежанка, — улыбнулась она, подходя к тахте у окна.

Не давая себе отчета, зачем он это делает, Лютров поглядел в приоткрытую дверь спальни хозяев.

— Спит уже, — ответила она на его взгляд, — он как сурок: чуть выпьет или поест поплотнее — и разомлеет… Головой слаб.

— Я начинаю верить, что вы и в самом деле угадываете мысли, — сказал Лютров.

Минуту она невозмутимо взбивала подушку.

— Разглядеть человека много ума не надо. А такой, как мой Петя, сам себя кажет: пригласил в гости, чтоб потешиться, вот-де какие у меня приятели, и сам же охаял вашу профессию, потому как не осилил… Чего в нем невидного? Ест, болтает одному себе в лад, и весь тут. Вот вы летаете, давно, поди, если мужа еще обучали, значит, дело по плечу вам, так и это видно… Человек вы не суетливый, глядите спокойно, весь для людей, тихий, вроде бы сторонний. Значит, сильный. Не кулаками, душой. А уж коли человек сильный не в начальниках ходит, значит, делом мастит да совестлив: ему людьми-то понукать стыдно, совесть не велит… Моему только дай власть, он всякому укажет, со всякого взыщет, всякого служить заставит, потому как совесть для него китайская книга: хоть год гляди, ничего не выкажет… А такие, как вы, совесть-то хранят свято, неприкосновенно, как намогильную плиту материну.

— Люди скрытны, Мария Васильевна, иногда их принимают за тех, кем они хотят выглядеть.

— Верно, иной и вырядится в человека, а приглядись, дурак и скажется…