Кадын - Ирина Богатырева

Она не удивилась, увидев меня, и не сощурилась от света. Так спокойно и прямо на меня смотрела, что в первый миг подумалось мне: она знала, что я скрывалась за домом, и все слова эти для меня одной они говорили, а завтра вся молодежь стана будет надо мной потешаться в доме Антулы. Мне захотелось задуть огонь, отойти и забыть все, но тут же слабость эту в себе я поборола: пусть даже розыгрыш это, я сыграю ту роль, что мне отвели духи. Быть вождем этих дев — такова моя роль. И я ей сказала: «Идем», — сама поднялась и пошла из дома. Я знала, она послушает и уже догадывается, о чем говорить хочу я с ней, но я сама не знала, что ей скажу.

Дрожь вернулась ко мне, придя будто из сердца, из глубины меня, и скоро охватила все тело. Что б ни делала, не могла совладать с ней. Потому пошла сразу за дом, где поставить могла светильник на выступ стены — чтобы свет не прыгал в руках. Туда подошла и Очи и стала молча смотреть на меня. Почти любопытство было на ее лице, и это сильнее всего поразило меня. Я ощутила, что совсем не знаю эту деву.

А я все не могла начать — искала слова, которые были бы сильные, едкие, достойные вождя, чтоб одного слова хватило остановить ее, но то, что вырвалось из меня наконец, было полно страданием больше, чем я бы того хотела:

— Скажи, ты правда уйдешь?

Она улыбнулась и так отвечала:

— Я знала, что тебе откуда-то все известно. Как увидела, что тебя в доме нет, так поняла. Но как могла ты выследить нас, если никто не знал, что встретимся мы? Или давно за нами следишь? — Злая подозрительность мелькнула в ее глазах.

— Нет, я не знала и не следила. Мой ээ показал мне вас сейчас.

— Мне бы такого ээ, как у тебя, — спокойно, но с нежданной завистью вдруг Очи сказала. — Давно великой камкой была бы я.

— О чем ты, Очи? — спрсила я, и опять в голосе было больше скорби, чем гнева. — Духи те к нам приходят, кого осилить мы можем сами. Не мне говорить тебе это.

— Не тебе и о другом со мной говорить.

— Мне. А что скажу Камке, если уйдешь ты с Зонаром?

— Ей-то что до того? Все мы свободны в выборе, пока не завершено посвящение.

— Да, свободны. Но она мне тебя как дочь доверила. И что я скажу ей потом?

Она вдруг повернулась боком ко мне, как-то обмякла и опустилась на поленья, что здесь у нас сложены были. Вся сжалась, а лицо уткнула в ладони. Я же над ней, не шелохнувшись, стояла, вверх глядя, и дрожь все не отпускала меня.

— Ты все слышала? — спросила она, не оборачиваясь.

— Все.

— Как думаешь, он верно говорил? О доле?

— Не знаю, Очи. Для меня доля и служение Луноликой неотделимы. Меня не настигнет она, если от нее откажусь. Другой судьбы не выбирала я, а о чужой доле рассуждать не смею.

— Но почему, скажи, почему так дорого просит Луноликая с нас?! — вдруг выдохнула с болью она. — Почему другие в этом свободны? Разве убудет что-то от нас, если не девами мы будем служить Луноликой? Разве тигрица теряет зубы и когти, когда рожает тигрят?

— Очи, ведь не ради детей желаешь ты уйти за Зонаром? Тебя смутили разговоры на посиделках. Забыла ты, зачем девы обет приносят Матери.

— Аштара, это все только слова. Но почему мы отказываемся от того, что у всех женщин есть, что и наше может быть?

— Очи, ты сама ему говорила, что другого ждешь от Луноликой. Разве не так? Ты и от него не того, верно, хочешь, чего другие девы от мужчины хотят?

Она не отвечала. Сидела, оторвав от лица руки, и смотрела перед собой. Потом сказала глухо, опять на меня не глядя:

— Он говорил, ты глупа, как дитя. Я тоже так считала, но вижу теперь иначе: ты и правда во всем вождь, Ал-Аштара. А вождь ничего не имеет, кроме долга и совести. Да доли. У тебя долг вместо сердца, совесть вместо крови течет по жилам, а доля одна в твоей голове. Ты не поймешь меня. Любви ты не знаешь, такой, как в моем сердце сейчас. Ты хочешь напомнить мне о моей доле, о долге и совести, но во мне вместо них кровь и туман в голове.

И она стала рассказывать мне про Зонара. Про то, что творилось в ней, когда видела его, с того первого раза, как дрались они и запах его близко ощутила. Как встречались потом в лесу на охоте. Как добывали вместе куницу, и на мех этот выкупила она своего коня и оружие. Что ни о чем не думала она все эти месяцы, кроме него. И он ни о чем, кроме нее, не думал. Ни в лес не ходил больше, ни к Антуле. Антула же однажды подстерегла Очи и требовать стала, чтоб сняла чары свои с Зонара, чтобы снова у нее он ночевал. Очи только в лицо ей рассмеялась и сказала, что духи навсегда оставят ее без мужчины за то, что хочет оставить себе Зонара, который ни ей, ни одной другой деве принадлежать не может: духи ему Деву-Охотницу обещали женой.

— Это же сказки, — я удивилась. — Сказки охотников. Нет в лесах такой девы.

— Может, и нет, — неохотно сказала Очи, и я поняла: сказочной этой девой-духом Зонар саму Очишку считал. И ей нравилось то.

— Зонар говорил мне, что Антула подговаривала его близкий путь для ее мужа в бело-синее отыскать. Когда одного, в тайге, на охоте он встретит. Но Зонар отказался. Сам муж ее дорогу эту нашел, но духи не зря это место скрывают. Антула думала: как мужа не станет, к брату его в дом не пойдет, без детей жили ведь, свободной опять станет, а там и Зонар к ней навсегда придет. Но иначе все вышло. За дело она страдает.

— Как жестоко и глупо все!

— Для тебя так, Аштара. Ты людей не понимаешь, чувств не знаешь. А все это просто.

— Зачем же смерти мужу хотела Антула?

— Зонар больше мужа ей нужен был.

— А он что же?

— А что он? Ему женщины — что ветер в долине. Он Деву-Охотницу давно уже ждет. Духи ему сказали, что встретит ее и не будет знать неудач в охоте. Он о ней только и думает.

— Как мог взрослый и хитрый охотник в сказки такие поверить?

— Мы с ним вместе решили, что обо мне духи ему говорили, — тихо призналась Очи.

— Те! Не ты эта дева-дух. Ты человек, хоть и выросла с детства в лесу с Камкой.

— И что из того? Духи ему меня нагадали, все просто.

Но я все равно не понимала того. Зонар ли не знал удачи в охоте? От него моему отцу самые лучшие шкурки приходили. Сам в мехах с головы до пят. Чего же еще жаждал он? Отчего такой алчущей страстью голос дрожал его, когда Очи к себе звал? Голос этот не переставал звучать у меня в голове, от него жутко было, и тяжелое предчувствие ложилось на грудь.

— Скажи мне, Очи, видела ли ты ээ-тоги Зонара? Отчего мне не удалось разглядеть его?

Очи передернула плечами, будто от меня на нее сквозняком дуло.

— Я не смотрела на то, зачем мне? Одно смущает меня, Аштара: всегда мечтала я великой камкой стать. А… ты слышала все. Только это меня еще держит.

— Ты понимаешь, Очи: Луноликая не затем нас зовет к себе, чтоб запретное для других открывать.

— Те, помню я все, лишнего не говори: и что сила племени в девах тех хранится, и потому себя отдаляют они от люда, чтобы силу эту копить… Но войны нет, Аштара. И, может быть, в наш век и не будет. Зачем же думать о том, зачем хранить эту не нужную без войны силу?

Мелкая рябь сомнения и по мне вдруг прошла. Ведь правда: отец в мире со всеми живет. Нет и, быть может, не будет войны, а это значит, нечего нам страшиться, нечего клинки и стрелы точить, спокойно жить все мы можем, не воинами-девами, а простыми девами быть… Но как прошла рябь, так и откатила: вдруг тьма собралась вкруг меня, и еще сильнее схватило предчувствием сердце.

— Нет, Очи, будет война, — твердо сказала вдруг я.

— Тебе откуда это известно? — Она впервые за весь разговор на меня посмотрела.

Но мне нечего было ей ответить: услышала я боевого железа далекий звон, хотя ничто еще не говорило о том. Сама предчувствие это не поняла я тогда, и через миг уже не знала, отчего так уверенно заявила о нем.

Только Очи все это было неважно. И я поняла: против воли человека власть вождя не должна становиться, да и не может. Что сделаю я теперь, раз до того ничего не предприняла? И одно только я ей сказала тогда:

— Делай, как хочешь, сестра. Но даже если уйдешь к полнолунью, приходи завтра на холм за нашим домом: как у Камки на круче, будем луну ловить. Хоть последние дни вместе с тобой побыть мне.

Она ничего на то не сказала. Я поднялась тогда, светильник задула. Прозрачная красно-желтая полоса загоралась уже в горах. Всю ночь провели мы без сна, и теперь поздно было ложиться — пора на гору скакать, чтоб там заниматься. Я сказала об этом Очи. Она недвижно сидела и ничего не ответила. Как хочет, подумала я, отошла к чану с водой умыться, чтобы усталость смыть. Разбив ледяную корку, зачерпнула воды, а потом смотрела, как успокаивается черное, стылое отражение. Ни глаз, ни черт не разобрать было. И мне вспомнился колодец, который упрямо и тупо заполняла я водой в чертоге у дев, и подумалось: «Неужели и правда я такая, и ничего живого во мне нет? Только доля, долг да еще совесть…» Отражение оставалось черным.