Кадын - Ирина Богатырева

— Лавина сошла в ущелье. Снег.

И люди тут же разнесли: «Снег. Снег…»

И кто-то опять сказал:

— Будьте спокойны, люди, не страшно. Наших охотников не оставалось в горах.

И все успокоились, а я будто вернулась к жизни.

Все, что было потом, я помню как в тумане. Почувствовала вдруг — глядят на меня недобро, обернулась — глаза отводят. «Что же творится?» — билась во мне мысль, и в этот миг со стороны зов раздался:

— Ал-Аштара!

Меж людей ко мне протискивался Талай. Я сделала к нему несколько шагов.

— Царевна! — сказал он и, схватив меня за локоть, повлек вон из толпы. — Беда, царевна. С Согдай беда.

«Вот оно», — поняла я тут же, но на него смотрела, сказать ничего не могла. Лицо его было горькое и взволнованное, каким никогда не видала его еще.

— Упала? Убилась? — посыпались из меня вопросы, но будто против моей воли, а внутри все твердило: не то, не то!

— Ануй людям стал рассказывать, что у него с сестрой… что у них было… — Он мял слова во рту, не решаясь произнести, и все просительно смотрел мне в глаза: вдруг догадаюсь сама. Но потом будто махнул рукой. — Что он с сестрой не раз лежал и потому знал, что не могла без меня она победить. Говорит: сил бы у нее на то не хватило. Говорил: кому же, если не ему, знать, какая сила у нее в ногах и какая она всадница…

Во мне сердце упало. Я поняла, почему переглядывались позади меня люди. И единственный путь для Согдай поняла я в тот миг.

— Что Согдай? — спросила я, и голос мне самой показался слишком холодным. Талай отпустил мою руку и сделал шаг назад, будто говорил с царем.

— Царевна, ты же понимаешь, что это ложь, ты же не можешь тому верить, ведь это зависть Ануя себе выхода не находит, это клевета, царевна!

— Ануй потерял свою честь сегодня, а Согдай — долю. Что она сейчас?

— Лежит в моем шатре. Я связал ее, царевна. Она хотела убить себя. Говорила, что Луноликой матери девы не живут после такого позора.

— Она права, но ее посвящение не закончено. Передай ей, что я освобождаю ее от обета. Пусть живет, как все. Передай, что я буду просить отца найти ей хорошего мужа. Это все.

Я замолчала. Талай смотрел на меня странно — впервые смотрел, как на властелина, а не на девочку. С недоумением, не понимая, смотрел.

— Не думал я, что ты поверишь, царевна, — сказал потом горько.

— Я не верю, Талай. Ты можешь сказать ей об этом. Но люди поверят и будут помнить. Дурная память живет долго, а я не могу привести ее в чертог Луноликой.

Он молчал, на меня не глядя. Люди у костра разошлись. По поляне гуляли в темноте пары, слышались песни, смех, беготня. Но все люди были для меня, как тени. Все мне казались счастливыми и беззаботными. Не такими, как я.

— Наверное, ты права, царевна. Я завтра пойду к твоему отцу, буду просить разрешить мне бой с Ануем. Если оставить его слова без ответа, люди сочтут это правдой.

Я кивнула. Мы стояли в темноте, друг на друга не глядя и не касаясь, и я подумала тогда, что мы впервые наедине и никто не смотрит на нас, но радости нет во мне от того — одно горе…

Я сдержала свое обещание: просила отца о муже для Согдай. Он выполнил просьбу, и уже через луну ее выдали замуж за хорошего вдового, немолодого воина. Отец рассказывал, что у мужа ее много скота и большие табуны, с которыми кочевал он вместе со своими сыновьями и их семьями, потому в станах они не жили, только на праздник спускались к людям с дальних кочевий. Его шатру была нужна хозяйка. Он с радостью взял в жены деву, победившую на скачках, а мой отец дал приданое за ней — хорошего жеребца. Я думаю, Согдай была счастлива покинуть всех и жить среди табунов — ее доля быть конником там сполна воплотилась.

Я увидела ее снова только через много лет, за миг до ее воинской смерти.

От Талая я бегом убежала, но не знала, куда бегу. Ночь холодная стала, и людей все меньше встречала я. Всю несправедливость того, что случилось, я осознала. Завтра утром нам уходить, и кого приведу я к Камке, что ей скажу? Что девы остались в людях, что сошли с воинского пути, а почему? Но еще страшней казалось мне то, от чего я бежала: мое тихое, ничего не требующее, мне самой смутно ясное, нежное чувство к Талаю и то, что могло бы статься, прознай люди про это. Стыд заливал мне лицо, будто бы что-то уже случилось.

Ноги вывели меня к костру возле царских шатров. Еще издали, подходя, голос Ильдазы я узнала.

— И вот что я думаю, подружка: разрешают ли Луноликой матери деве в стан спускаться, на парней хоть бы издали смотреть? — громко и весело говорила Ильдаза. — Вдруг разрешают, иначе с чего бы охотники сказки складывали про лесную деву, что зимой их преследует — и во сне, и в яви? Верно, и мы с тобой, Ак-Дирьи, так будем: по деревьям, из-за камней на охотников наших охотиться.

Волна хохота охватила людей, когда Ильдаза вдруг изображать стала, будто выслеживает кого-то из-за ствола дерева. Лицо ее, еще в краске, которая особенно ярко при свете костра выделялась, было так серьезно при этом и в то же время так смешно, что напомнила она мне Ануя, как увидела его в первый раз в доме Антулы. Сама вдова тут же сидела, улыбалась со всеми, и это совпадение еще сильней меня поразило, и самой мне непонятная ненависть вдруг взметнулась в сердце.

Ильдаза лицом изменилась, как увидала меня. Люди потом говорили, что была я бледна, будто увидала ээ-борзы. Я же помню только, как Ильдаза мне сказала: «Э, верно, царевна с дурными вестями идет», — после чего я стала говорить и говорила без умолку. Слов тех в памяти моей не осталось — очень хотела их забыть. Всю свою усталость от этих шуток и разговоров, все раздражение на Ильдазу и Ак-Дирьи, на их краску, на их страх перед жизнью воинов, всю боль за Согдай и потерю Очи, всю ненависть к людской злобе и зависти, — все я в слова тогда вложила. Я говорила долго, я сказала, что отлучила Согдай от пути девы-воина. Ильдаза сначала растерянно на меня смотрела, а потом ее лицо стало каменным.

Она сказала, глядя мне в глаза:

— Я рада за Согдай, ей повезло. А я сама ухожу. Мне нечего делать там, где я быть не хочу, с вождем, которого над собой не желаю.

От этих слов меня как подрубили. Не думала я, что так все кончится. И ужаснулась. Я теряла людей, они покидали меня, как дерево осенью покидают желтые листья. Я почувствовала, что сейчас зарыдаю, и, отвернувшись, сказала глухо:

— Уходи. — Она не двинулась с места. Так странен и жуток был переход от крика к тишине, что все смотрели на нас, не отводя глаз. — Иди. Я тебя отпускаю, — повторила я и, не поворачиваясь, услышала, что она уходит. Никто не пошел за ней следом.

Обернувшись, я увидела Ак-Дирьи. Испуганная, сидела она, и лицо ее было и нелепо, и смешно — в краске, игравшей в бликах света. Ее вид задел меня — что это за воин?! Злость плеснула снова. Но крик, что покинул меня, был полон слезами:

— Что же ты смотришь? Тоже хочешь уйти? Так я не держу!

Но она так отчаянно замотала головой, что мне стало ее жалко. Я прикусила язык и тут услышала в тишине, что кто-то подходит к нам.

Двое — юноша и дева — выходили из ночи. Шаг девы был слаб, юноша вел темного коня. Как духи, робко приближались они. И только когда были уже так близко, что упал на них свет костра, узнала я в юноше Санталая, а в деве — Очи.

Санталай остановился с конем, а Очи медленно, будто тяжелым дымом опоенная, прошла мимо, на меня не взглянув, и остановилась перед Антулой. Тут, в свете огня, поняла я, что стряслась беда: и одежда была на Очи грязная и рваная, и весь ее вид, сжавшаяся фигура были такие, будто она только что избежала смерти.

Антула ни жива ни мертва сидела, глаз не поднимала, на лице ее был испуг, но силилась она губы скривить в презрении. А Очи протянула ей что-то, из-за пазухи вынув, и сказала:

— Духи простили тебя, Антула. Ты теперь верно вдова. Они показали кости твоего мужа. За это они забрали лучшего охотника. Вместе, в одном ущелье, лежат они теперь.

Антула подняла глаза, бросила взгляд на то, что принесла Очи, и вдруг взвыла не своим голосом:

— Убийца!

Она хотела ударить Очи, но та легко толкнула ее, вдова упала навзничь, будто ее бросили, и заревела, и забилась, словно по мужу.

— Люди, это убийца! Убийца! — верещала она.

Но люди ее не слушали. Кто-то из женщин постарше попытался поднять ее на ноги, другие же потянулись с любопытством к тому, что принесла Очи. Это был обломок накладки горита с обрывками войлока. На накладке виднелись знаки охотника из рода мужа Антулы, а также какие-то зверьки — верно, его собственные знаки. Очи могла их запомнить, часто бывая в доме вдовы.

Она положила обломок перед огнем, а сама подошла ко мне. Остановилась и посмотрела устало — других чувств не было у нее на лице.

— А ведь он оказался прав, — сказала тихо, только мне и так, будто продолжала разговор. — Хоть к дальним стоянкам откочуй, доля тебя настигнет. Теперь буду помнить это всегда.