Кадын - Ирина Богатырева

— А ведь он оказался прав, — сказала тихо, только мне и так, будто продолжала разговор. — Хоть к дальним стоянкам откочуй, доля тебя настигнет. Теперь буду помнить это всегда.

Я не сразу поняла, о чем говорит она. Испугалась, как истончился дух Очи, не потеряет ли она рассудок. Хотела сказать ей что-то, но она перебила:

— Камка придет на рассвете. Я проделала большой сегодня путь. Укажи наш шатер, я хочу поспать.

Я показала шатер отца. Она пошла было к нему, но вспомнила, вернулась к коню и отцепила от седла горит. Пошла снова, остановилась возле меня, показала и ухмыльнулась:

— Смотри, мне подарки какие в этот день: это я в игре получила (она указала на связку новых стрел), а это мне лучший охотник вместе с жизнью отдал. — Она показала горит. Я могла не рассматривать его — и так знала, что увижу там знаки Зонара.

Много позже я узнала, как погиб Зонар: ээ-борзы забрали его, когда появилась внизу, под склоном, Очи, так рад он был этому. Духи спустили лавину, и она погребла его — землянка его была под тем склоном. Очи искала его, но духи открыли ей только горит и лук, а позже — останки мужа Антулы, снег вынес их откуда-то сверху. Это была шутка ээ-борзы. Очи расскажет мне все это только однажды и запретит вспоминать впредь. На горит поставит свою накладку. Лук будет при ней всю жизнь, с ним и ушла она недавно к Торзы-братьям.

Ильдаза и ныне жива, и путь ее до бело-синего еще долог. Последней из моих дев придет она к вышнему. В ту же осень она вышла замуж. Ее муж был менялой на осенних ярмарках, он получал шелк за то, что находили его старшие сыновья в земле, — краски и камни. Ильдаза стала второй женой, но, говорили, была счастлива, живя в богатой семье. Войны избегла она, а после я сама спасла ее от смерти. Ильдазу бережет бело-синий.

Так кончились наши три луны в стане. Так осталось нас трое. <…>

Идти в дома нам больше нельзя было. Как пошли знакомые тропы, мы повернули и, обходя стан с севера, двинулись в чертог дев.

Голоса, лай собак мы услышали из-за забора, к чертогу приблизившись. Смех громкий услышали. Красные сполохи большого костра темноту освещали. Лишь подъехали, постучать не успели, распахнулись ворота, выбежали девы навстречу, коней под уздцы взяли, в чертог ввели, ворота затворили.

От суеты, нас поглотившей, у меня голова закружилась. Девы смеялись, но не говорили с нами. Все они облачены были в темные покрывала из шерстяных полотнищ, а на лицах их были маски из дерева, с большими глазами, но без рта. Смех глухо из-под них долетал. Я поняла, что мы попали на праздник, быть может, по случаю удачной охоты: ляжка оленя пеклась над костром, когда подвели нас к нему. Одна из дев поднялась, нас встречая, и мы, приветствовав огонь, встали все перед ней. Она зачерпнула из деревянного ведерка сквашенное молоко, поднесла сначала каждой из нас, потом двумя пальцами нарисовала нам на лбу месяц. Девы вокруг запели.

Старшая дева велела каждой из нас отдать что-либо из своих вещей Луноликой в дар. И указала на сложенные в стороне вещи. А сама села на войлоке и запела, сзывая духов.

Духи скоро стали собираться — я ясно видела их. Наши — мой царь, рысь Очи и младенец Ак-Дирьи с бычьей головой — поодаль сидели. А как собрались все, последним пришел черный козел с золотыми рогами. Я подумала было — это тот самый живой козел, которого девы на праздник весны в тележку запрягают. Но это был ээ. Спокойно, как добрый хозяин, он прошел к блюду с дарами и стал смотреть на вещи, скосив глаз, — совсем как делают обычные, живые козлы. Он смотрел так долго, что во мне, сначала спокойной, зашевелилась вдруг тревога, а потом стало смешно — так забавно он осматривал и обнюхивал дары, как будто решал, съедобны ли они. Я заулыбалась, сдерживая смех, но тут он поднял глаза и посмотрел на меня по-над блюдом. Его глаза были и равнодушные, и пустые, и жестокие одновременно, — таких нет у животных, но лишь у духов бывают. Он посмотрел на меня пристально — и отошел от даров. Я вздрогнула, а он уже скрылся, и все другие духи за ним растворились в ночи.

Старшая дева остановила свое бормотание. Какая-то волна прошла по всем, сидящим вокруг огня. Мы сидели, не шелохнувшись, чувство чего-то свершившегося и непоправимого нахлынуло на меня.

Старшая дева поднялась и сняла маску, все остальные сделали то же.

— Вам надо уйти отсюда, девы, — произнесла старшая. — Духи не приняли вас в чертог.

— Почему? Им не по нраву наши дары? — спросила я, хотя уже знала: любой вопрос бессмыслен, наша доля решилась.

— По дарам духи читают ваше место в стане. Ваши дары не отличались от других, что приносили до вас. Нет, они просто не увидели вас здесь. Ваше место среди людей, вот что значит это.

Мы молчали, до конца не осознавая свершившееся. Слишком быстро сменилась наша дорога, и я, еще миг назад готовая никогда больше не увидеть отца и братьев, не знала теперь, хорошо ли не жить в чертоге с девами.

— Иногда случается такой выбор духов, но редко, — послышался голос в стороне. — Вы останетесь с Луноликой, но быть ей верной среди людей сложнее.

— К вам чаще люди придут за помощью, вы ближе будете, — заговорила другая дева. — Я знаю, я помню: в нашем стане одна дева жила, когда была я ребенком.

Я поняла, что они хотят нас успокоить. Но в этом не было смысла: сердце мое было тихо. Я кивнула своим девам и поднялась.

Все столпились рядом, наблюдая за нами молча. Теперь, без масок, сняв и покрывала, в простых куртках, обычными людьми они были, простыми девами. Глаза их светились любопытством и жалостью, и только серебряные пояса посвященных их отличали. Мне под их взглядом отчего-то вдруг стало весело. Верно, жалели они, что не будем мы с ними жить вместе, не будем в танцах и обрядах участвовать, не будем дары богатые от людей получать. Но мне все это вдруг безразлично стало. Теперь я знала, что только такая доля могла быть у меня, что там, в людях, больше нужна я, чем здесь, затворницей. <…>

Глава 5. Страна озер

Три года спокойна и тиха жизнь моя была. Как простой пастух, я жила. Два лета с царскими табунами кочевала, год с оленями на холодные пастбища поднималась. Братья мои нарадоваться на меня не могли: дельный работник ты — говорили. Их жены с телег не сходили, у костров пищу варили, а я с седла не слезала, всю работу сама делала, помощи ни от кого не ждала.

В те годы сблизились мы с Талаем, совсем как брат и сестра с ним стали, сердца открытыми друг для друга держали. Он все лето по кочевьям и пастбищам разъезжал, кто где кочует, лучше всех знал. Но к нам чаще всего наведывался, коней смотрел, лечил, а если лошадь в табуне родить готова была, так по несколько дней оставался, пока жеребенка не встретит.

Счастливое было то время. Ночами сидели мы с ним у костра, говорили — наговориться не могли, молчали — не могли намолчаться. Ни людей, ни молвы уже не боялась я. Смешно становилось, как вспоминала те мысли. А если долго не заезжал он к нам, я тосковать начинала и томиться, хотя сама этого не понимала. Работа из рук валилась, все по далям глядела и не знала, чего ищу. Лишь когда опять к нам приезжал, я оживала.

И говорить бы не стоило о том времени и о чувствах моих, если бы тогда не открылись нам земли Оуйхога — страны озер и Талай не помог в этом.

То было в третий, последний год моего пастушества. Засуха несколько лет уже мучила наши земли. Внизу пастбища выгорали, скот страдал, пастухам приходилось гнать их на зимние пастбища, другие же резать стали овец и коз, стада уменьшая.

Как велел мой отец земли новые под пастбища искать, Талай вспомнил рассказы о прекрасных выпасах в стране озер где-то на юго-востоке — Оуйхог, так эту землю называли. Наши люди не знали о ней ничего, одно только слышали — земли те охраняют Чу. Талай три дня ехал вверх по Чистому Ару, пока не дошел до устья, где молочная река в него впадала, окрашивая воды. Выше Ар прозрачен, здесь же мешался и становился таким, как мы его знаем, — белым. Молочные воды с высоких гор идут, решил Талай и повернул вверх по молочной реке.

— Я должен был догадаться и пойти по правому берегу, но не было хорошего брода на Аре, — рассказывал мне Талай. — Лишь ниже устья нашел переход, где мой конь не оступался. Так и пошел. Думал сначала: выше переправлюсь, — да забыл. Лишь тогда и вспомнил, как первый дом Чу показался. Велик он — как холм в высоту и ширины небывалой, я не видал таких, хоть к Чу и захаживал. Перед домом каменные столбы стоят, пять в ряд на восток от дома. Такие, как мы или темные ставят, чтобы ход солнца тенью определять. Как воины, эти столбы дом охраняют. Четыре невысоких и один — в рост всадника на коне. Я его издали увидел и понял: переходить надо. Сумерки уже собирались. Было бы другое место, на левой стороне ночевал бы, там лес хороший, но возле Чу я не решился спать, погнал коня в воду.

С удивлением я слушала этот рассказ. Малодушным Талай никогда не был, я знала, и если оберегался от чего-либо, то была настоящая опасность. Но мне тогда неведомы были Чу.