Кадын - Ирина Богатырева

С удивлением я слушала этот рассказ. Малодушным Талай никогда не был, я знала, и если оберегался от чего-либо, то была настоящая опасность. Но мне тогда неведомы были Чу.

— На правой стороне там — безлесые сопки. Травы хорошие. Чуть дальше впадает в молочную другая река, небольшая и чистая, там кусты растут, устье же, узкое, меж двух скал, заболочено. Наломал я хвороста, не хотелось по соседству с Чу без огня сидеть, разложил огонь да все на другой берег смотрел. Видел их тени. Всю ночь ходили, но не видели меня. Костер потух, а я так и смотрел до утра, как молчаливые, огромные по ту сторону бродят Чу.

— Что же они бродят?

— Того люди не знают.

— Никто не пытался заговорить с ними?

— Есть, говорят, камы, кто с ними пытался вести разговор, но не отвечают Чу. Слишком горды. То былое племя, племя царей, говорят. Раньше я думал, что только на нашей реке стоят их дома, теперь знаю: настоящий их стан — это долина молочно-белой реки. Весь левый берег застроен их каменными холмами!

— Ты вновь перебрался туда?

— Да, через день. Там и есть Оуйхог, царевна, страна озер. Деревьев там мало, они растут только вдоль реки, зато какие там травы, какие выпасы! По левому берегу, за плоским отлогом, холмы открытые и пустые, на долгие переходы. Белые стены на севере не видны, так далеко они лежат. В холмах же мне встречалось множество разных птиц, я не знал голода. Подножья многих холмов создают чаши, где спокойно лежат все лето и не пересыхают чистые озера. Самые большие питаются родниками и реками и разливаются широко, в них есть рыба, я понял, но у меня не было с собой снасти. Обильная трава, мхи для оленей, охота, рыба — в тех местах есть все, чтобы там жить. Одно только мешает — Чу.

Он замолчал, и мы слушали треск огня.

— Спасибо, Талай. Я поеду туда. Если с Чу можно договориться, эти пастбища помогут нам, пусть только и на одну зиму, если потом братья велят уходить. Ты проведешь меня?

Мы отправились в путь через день.

Так далеко наш выпас был тогда, что три дня мы только спускались. Все это время думали, заехать ли в царский стан, рассказать ли отцу или сначала разведать самим все. Талай настаивал, чтобы я первой там побывала. Меня удивляло это.

— Я не пастух, — говорила, — что смогу там понять? Ты больше знаешь про Оуйхог, расскажешь отцу. Я нового не добавлю. Потом поедем туда вместе с воинами и пастухами.

— Нет, царевна, тебе не до конца еще ясно: только Чу — забота тех мест. Пастбища я сам уже высоко оценил, а еще выше — мой конь: видишь, как шкура его лоснится. Но Чу — это не сорняк и не овод. Кому, если не Луноликой матери деве, оценить земли, где живут они? Если не сумеешь с ними договориться, закроем те земли и дорогу туда забудем.

— Но я не Камка, — упорствовала я. — Давай позовем ее и поедем вместе…

Переход к Ару высокий и безлесый, гольцами, но им пользуются наши пастухи. Однако Талай, поднявшись на перевал, сказал, что тропа эта выведет не на Ар, а на его приток, и нам лучше свернуть на запад, огибая хребет, спуститься возле устья этого притока, так мы скорее попадем к нужной реке. Я знала те места, но плохо.

Мы пошли по хребту. Духи не зря селятся в таких местах и на перевалах — там редко человек бывает и быстро минует их. От высоты кровь глухо шумит в ушах и глаза наполняются тьмой, конь быстро идти не может, медленно, как в воде, пробирается он. Высокие эти хребты и равнины низкорослыми березами поросли, под ними камни белые сокрыты. На северных склонах и гольцах, на осыпях лежали темные языки нестаявшего снега. Мхи под ногами коней проседали, чуть не по колено уходили они, и копыта потом блестели — под мхами была вода. Небольшие речки то и дело появляются в таких местах, кое-где озерца поблескивают, но трав там нет, и мы спешили пройти засветло это место.

Я поняла, что мы миновали владенья духов, когда стали попадаться кедры. Сначала небольшие, после все больше и больше, и склон круче пошел под уклон. В таких местах благодатные кедрачи растут, духами хранимые. Кедр — самое благое дерево в наших горах, он и воздух вокруг себя заставляет звенеть и благоухать. Там мы решили заночевать.

Под кедрами спать — радость. Мы развели костер и пустили коней на полянку поодаль. В кедрач, бывает, заходят медведи, поэтому привязывать коней не стали, лишь бубенчики привесили на узду. Я смочила кожаный бурдюк и наполнила его водой, положила туда трав, прогоняющих усталость, завязала и подвесила над огнем греться. Талай принес шишек, мы обжарили их в огне, пока готовились они, поели вяленого мяса, а после сидели и провожали солнце, лакомясь сладким, молочным, теплым орехом.

Я люблю эти горы, потому что здесь родилась и всю жизнь свою провела. Будто гигантское стадо, отдыхающее на закате, лежат они и тихо дремлют. Таков был вид с того места, и солнце, садясь справа от нас, заливало всю долину рыже-алым, а облака, низко лежавшие на дальних хребтах, светились изнутри, играли и вспыхивали. Мы молчали с Талаем, и восторгом одинаково полнились наши сердца. Даже говорить не было нам нужды, чтобы знать: мы чуем эту даль, эту красу и этот закат одинаково.

Солнце село, и сумерки быстро заполнили воздух. По лесу внизу забродили духи, но кедрач всегда пуст и от них храним — даже алчные зимой его избегают. Ветер, проносясь с гор, гудел в ветках, а после все стихло до звона в ушах.

Внизу коротко пролаял самец косули — совсем недалеко, верно, нас почуяв. Крупный заяц выскочил из кустов прямо перед нами, спокойно посмотрел, пожевал усами и не торопясь, то и дело садясь и оглядываясь, ушел в темноту. Мы с улыбкой провожали его глазами, а Талай сказал:

— Они чуют, что наша доля — не охота. Те, погоди, был бы на моем месте мой брат! — бросил вдогонку зайцу и рассмеялся. — Уж он ни одного ушастого не упустит.

— Или Очи на моем, — пошутила я тоже. — Ее стрелы вокруг нее сами летают, когда едет по лесу.

И в тот момент я почувствовала, что чьи-то глаза смотрят на нас из темноты. Тут же вскочила и за горитом потянулась, внимательно всматриваясь меж кедров — не шевельнется ли ветка. Талай насторожился: «Что?» Я пожала плечами, но чувство мое только усилилось: теперь твердо я знала, что кто-то глядит на нас из-за кедров.

Было полное безветрие и мертвая, звенящая тишина. Лишь свет костра мешал мне видеть в глубь леса и выдавал нас. Я показала Талаю — он раскидал поленья, свет быстро исчез. Мы скользнули с ним в стороны, чтобы уйти с открытого места.

Кто и где наблюдал за нами, я не знала и двигалась наудачу. Ощутив, что сама перестала быть живой целью, вздохнула свободней и зорче вгляделась в темноту меж кедров. Воздух был спокоен, становилось прохладно. Ни шороха, ни вздоха. Бесшумно я добежала до старого, разбитого молнией кедра. Одна его половина была живая, другая — обугленная и мертвая. Большая, прочная ветка висела почти над землей. Я подтянулась, залезла по стволу выше и, утвердившись на развилке, раскрыла свой горит, достала лук и стрелу.

Подо мной открывалась небольшая тропинка от кедров до того пятачка, где недавно с Талаем мы сидели. Угли все еще краснели в темноте. Меж стволов было темно, а отсюда я видела все яснее, будто воздух редел.

Никто не двинулся и не шелохнулся, но мое чутье говорило ясно, что за деревом, что было шагах в десяти от меня, притаился человек. Я натянула тетиву и ждала только движения.

— Спусти тетиву, сестра, — раздался тут голос, и рука моя опустилась: это была Очи. — Я узнала тебя. — Она вышла из-за дерева. Ее куртка, небольшая фигура, мягкие сапоги стянуты на лодыжках кожаными шнурками и топорщатся, делая весь вид смешным и немножко не нашим. Очи убрала лук и стрелу в горит. Я опустила лук и спрыгнула. Мы приветствовали друг друга и обнялись.

Очи быстрыми и привычными движениями освежевала дневную добычу — небольшую косулю, разделила мясо: сладкие внутренности сложила в желудок, а горькие сразу закопала в стороне. Ребра мы стали жарить на углях, а остальное мясо она, пересыпав золой, завернула в шкуру и повесила на кедре. В желудок мы нарезали дикий лук, добавили пряностей, залили немного воды, туго стянули сырым обрезком кожи, обернули крупными лопухами, что росли неподалеку, и зарыли все в угли. Отрезанную голову положили в огонь обжигать, но сначала Очи вырвала из нее язык и бросила в темноту.

— Я всегда отдаю это своему ээ-помощнику, — сказала она.

Я ею восхищалась. Видела, какой искусной и ловкой охотницей стала она за эти годы. Мы с ней встречались нечасто, больше слухи доходили до меня. Я радовалась теперь за нее. Талай тоже, видела я, был восхищен.

— Удача с тобой, охотник, — сказал он. — У меня язык легкий, не бойся этих слов, — добавил потом. — С такой, как ты, в переходах не пропадешь — всегда будешь с мясом.

— Куда идете вы? — спросила Очи. — Раз едите мною добытую дичь, рассказывайте правду.

— Мы не скрываемся от тебя, дева, — ответил Талай. — Но будешь ли до поры молчать перед другими людьми? Я бы поостерегся и духам говорить об этом.