На старой мельнице - Вильям Козлов

Дорога вела в дальний хутор Смехово. Почему так назвали небольшой хутор, никто не знал. Как раз на полпути протекала узкая мелкая речушка. Чем ближе к ней, тем больше стало попадаться берёз, осин, кустарника. Седой жёсткий мох сменила буйная высокая трава. Она словно зелёными островками окружала толстые бледно-белые стволы берёз, выбивалась из самой середины кустов.

– За поворотом речка, – сказал Митька.

Ребята шли молча. Лесная величественная тишина как-то не располагала к разговору. Даже первый в классе говорун Петька-Огурец молчал.

Из-за кустов показался деревянный мост. Грубо отёсанные перила обвалились, на проезжей части чернели провалы. Это тележные колёса продолбили подгнившие доски. Когда-то речка была широкой, а теперь превратилась в светлый ручеёк. По берегам стояли невысокие копёнки с набросанными на верхушки ветками ёлок.

Сделали привал. Ребята расселись на краю моста, свесив ноги. В воде меж камней стояли тёмноспинные рыбины и лениво шевелили прозрачными плавниками.

Митька вытащил из кармана пистолет и негромко сказал:

– Я иду первым, за мной Стёпка, Огурец – последний.

– Не хочу последним, – сказал Огурец. – В середине хочу.

– Ты будешь охранять.

– Сам охраняй.

– Прогоним! – пригрозил Тритон-Харитон.

– Я ж охраняю тыл… Чего взъелись? – Огурец сошёл с дороги.

Сразу за мостом Митька свернул в лес. Ребята, растянувшись длинной цепочкой, шли за ним след в след. Ноги утопали в мягком мху, кусты то и дело преграждали путь.

Не слыша за собой шагов, Митька оглянулся. Позади никого не было.

– Стёпка-а-а! – заорал он, шаря глазами по кустам. – Эй-й, где вы-ы?

Кусты закачались, расступились, и на тропу вышел Стёпка.

– Сказано было – не отставать! – На Митькином лице выступил румянец. – А вы…

– Не кричи, – миролюбиво сказал Стёпка, – змею увидели…

– Командира бросили, а сами…

– Какой ты командир! – усмехнулся Огурец. – Отряд врага уничтожает, а он прёт себе и ничего не чует.

Митька молчал. Он только тут заметил, что у него нет пистолета. Не подавая вида, осмотрелся: пистолет, уткнувшись дулом в мох, блестел у куста. Митька незаметно подобрал его и, не глядя на ребят, спросил:

– Убили?

– Уползла.

До партизанской землянки оставалось километра два. Митька по-прежнему шагал впереди, но теперь поминутно оглядывался на ребят. И, когда они, увидев залитую солнцем брусничную полянку, с ходу попадали в пружинистый мох, Митька тоже присоединился к ним. Переспелая, чуть сморщенная осенняя брусника была сладкой, как варенье. На каждом глянцевом брусничном листочке сверкало солнце.

– Хватит ягодами обжираться, – сказал Стёпка. – Этак мы никогда не доберёмся до места… Эй, командир, веди!

По воротнику Стёпкиной рубахи ползла букашка, в вихрах запутались жёлтые сосновые иглы и сучки. Хотя Стёпка сегодня был и не командир, ребята ему всё равно подчинились. Даже Огурец и тот, швырнув напоследок в рот пригоршню брусники, сразу встал и пошёл охранять тыл. Стёпку и не надо выбирать в командиры, он и так у ребят первый командир. Митька понимал, что его слушаются потому, что так хочет Стёпка, а если бы не было Тритона-Харитона, его в жизнь никто бы не послушался. И вряд ли даже командиром бы выбрали. Какой из Митьки командир? Днём и то ему в лесу не по себе…

Тропка стала чуть заметной. Мох кончился, и кусты сомкнулись, схоронили от глаз тропу. Раздвигая ветви, Митька упрямо продирался вперед. Вот и сосновая опушка. Если встать на середину, лицом к восходу солнца, то справа должна быть видна огромная ель с раздвоенным стволом. На этой ели между двух макушек партизаны оборудовали «НП» – наблюдательный пункт.

Митька велел ребятам остановиться, а сам не спеша вышел на середину опушки. Сухие, выгоревшие на солнце шишки захрустели под ногами.

– Здесь «НП», а лагерь – прямо, – громко сказал он.

Ребята бросились на полянку, обступили Митьку.

– Где «НП»?

Митька смотрел на них и улыбался. Сейчас он чувствовал себя настоящим командиром.

– Маскировка что надо, – сказал он.

Подошли к самой ели и только тогда рассмотрели среди густых колючих ветвей чёрный деревянный настил. Ре­бята обступили ствол, щупали его, ахали:

– Толстущий-то!

– Как партизаны забирались наверх?

– Смотрите! – Стёпка подпрыгнул, уцепился за какой-то короткий сук, потом за другой и через минуту при­топтывал ногами по шаткому настилу.

Ребята, раскрыв рты, смотрели на Тритона-Харитона.

– Залезайте сюда-а! – крикнул Стёпка. – Всё кругом видно-о!

Огурец попытался дотянуться до первого кривого сука, торчавшего высоко над головой, но ничего из этого не вышло.

– Стёпка длинный, ему хорошо, – сказал он. – А меня подсаживать надо.

– Давай подсажу, – предложил Митька.

– Я тяжёлый, – сказал Огурец и отошёл в сторону.

– Тритон, – крикнул Митька, – слазь!

Стёпка спустился.

– Думаете, это сучья? – показал Лесник на ствол. – Это партизаны колышки вколотили, чтобы легче было за­бираться.

Партизанский лагерь был разбит на границе бора с лощиной, заросшей орешником и терновником. Сразу за лощиной начиналось болото. Партизаны знали тайную тропу через трясину. В случае, если бы нагрянули каратели, они могли бы всегда скрыться. Немцы много раз пытались нащупать партизан, но без успеха. Партизаны – местные старожилы – хорошо знали свои леса и всегда исчезали из-под самого носа у карателей.

Всего в лагере было три большие землянки. Две обвалились, а одна сохранилась. Вместо трубы – пень с дыркой. Стёпка первым спустился в землянку и из сырой, затхлой темноты крикнул:

– Заходи!

Ребята гуськом спустились по гнилым ступенькам в землянку. Там было темно, пахло старыми листьями и плесенью. Кто-то наткнулся на деревянные нары.

– Чего тут стоять? – сказал Огурец. – Пошли наверх.

Глаза понемногу привыкли к темноте. Ребята стали различать предметы. Посередине землянки стояла ржавая бочка с обгорелыми боками. Партизанская печка. Нары в два ряда перегородили всю землянку. Под ногами навалены сухие еловые лапы.

Стёпка вполголоса стал рассказывать, как здесь жили партизаны. Митька всё это знал. Стёпкин отец был начальник отряда, а Митькин – его правая рука – начальник разведки.

Спал Митькин отец вот на этих нарах, где одна доска выломлена… А выломил эту доску дядя Гриша. Головой. Караульный объявил тревогу, Харитонов вскочил со сна и вышиб доску.

Митька потихоньку выбрался наверх. Уселся под елью и стал смотреть на болото, над которым парили два ястреба. Он ни о чём не думал, просто сидел и смотрел на болото. Время куда-то провалилось, перестало существовать.

Сначала он видел ястребов, рыжие кочки на болоте, косматые облака, наползающие из-за вершин деревьев. Потом краски стёрлись, растворились… Митька видел веселое лицо отца, хмурое, озабоченное матери, маленькое крысиное тётки Лизы…

– Лесник, спишь? – Тритон-Харитон стукнул Митьку по плечу. – Сейчас картошки нароем – костёр запа­лим. – Стёпка посмотрел на небо, почесал затылок: – Эх, кабы завтра не в школу, можно было бы с ночёвкой… Как партизаны!

– Пойдём картошку копать. – Митька поднялся и спросил: – Кто костёр запалит?

– Могу, – сказал Огурец.

Митьке Огурец не нравился. Какой-то он скользкий. Всё время норовит проехаться на чужом горбу. И костёр разжечь согласился неспроста: не хочет сучья собирать.

– Костёр Серёга Воробьев разожжёт, – сказал Мить­ка. – А ты шагом марш – за хворостом.

– Серёга не умеет.

– Опять споришь?

Огурец, бросив исподлобья на Митьку ненавидящий взгляд, побрёл за хворостом.

Картошка росла сразу за землянкой. Вот уже много лет никто её не сажал, не окучивал, а она росла себе среди лесной травы и пней. В отличие от домашних – клубни были мелкими и с прозеленью. Но, когда толстым суком разгребли горячую золу и выкатили чёрные, пропёкшиеся картофелины, у всех слюнки потекли.

– А соль? – вспомнил Серёжа Воробьёв, перекатывая в руках половинку дымящейся картофелины.

Соль не догадались захватить. Но и без соли картошку съели.

Пока в золе были печёные клубни, Петька таскал их, ел и помалкивал, а когда кончились, вытер толстые губы рукавом рубахи, сплюнул в золу и сказал:

– Теперь будет…

– Что будет? – спросил Митька.

– Увидишь.

– Слушай ты его, – усмехнулся Стёпка. – Треплется.

– Схватит брюхо, – запоёте, – сказал Огурец.

– Ведь ты тоже ел, аж за ушами пищало!

Огурец, прижмурив глаза, похлопал себя по животу и с гордостью ответил:

– Моё брюхо топор переварит и хоть бы хны!

Повалявшись на траве у потухшего костра, ребята разделились на две группы: партизан и карателей. Первую группу возглавил Митька, вторую – Стёпка. По сигналу «партизаны» скрылись в лесу, а «каратели», повернувшись к ним спиной, вслух считали до ста.