День варенья - Александр Георгиевич Шишов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После моего, даже не удара, а сильного толчка двумя руками в грудь пьяный наглец, зацепив и уронив колонки «Подолье», налетел ребрами на острый хромированный угол кухонной раздачи, больно ударился и не смог сразу подняться, чтобы мне ответить. На шум прибежали дружинники, скрутили его, прихватили шатающихся собутыльников и отвели всех на верхние этажи, до утра закрыв по комнатам. Что было бы, опоздай на пару минут спасители с красными повязками, не представляю. Лось был здоровый, сильно пьяный, без тормозов. Дружки его тоже не отличались миролюбием. Но тогда были дружинники, а сейчас…
До двенадцати лет я дрался с постоянной регулярностью два-три раза в месяц. Задиристый, неуступчивый, спортивный — я ввязывался в споры и пытался решать их в свою пользу при помощи кулачков, зубов, подсечек, подножек, боданий и прочих подкожных приёмчиков. Как тут не вспомнить коронную фразу Шурика-рыжего, подбивающую спорщиков к активным действиям. Он произносил её, как правило, в конечной фазе спора, когда отсутствие аргументов переводило дискуссию, и без того насыщенную взаимными упрёками, на личности.
— Я, конечно, не подстрекатель, — говорил с ехидством Шурик, — но я бы такого не стерпел.
— И не стерплю, — в запале отвечал я и с кулаками бросался на своего очередного обидчика.
У Шурика была особая миссия — после пяти минут боя он разнимал разгорячённых драчунов, применяя недюжинную для нашего возраста силу.
Дворовые развлечения. Постановочный бой. 8 марта 1968 год. Сверху вниз: А.Сементовский (Саня), А.Сегал (Шурик-рыжий), Е.Белгородский
А в двенадцать лет я перевоспитался. Играли мы в настольный теннис на пары, в седьмом номере на Пушкинской. Мы с Шуриком-рыжим в одной команде. Неожиданно и досадно проигрываем одну партию за другой. Против кого играли — это не существенно, но соперники был средненькими, и уступать им было обидно. Проиграв, я требовал немедленно начинать следующую партию, стараясь отыграться, но опять неудача. И так партия за партией. От обиды и волнения я не попадал то по шарику, то по столу, всё больше и больше раздражаясь, виня во всём стол, щели, ветер, Шурика с его левой рукой, ракетку с отрывающейся пупыристой резинкой, сетку, скидывающую «сопли» только на нашу половину, только не себя.
Ещё одна партия, и опять проигрыш. Шурик, заявив, что ему пора обедать, засобирался домой. Я просил его остаться, ну, ещё на одну партию, — он ни в какую:
— Бабушка уже налила, — сказал он, рассудительно показывая циферблат часов.
Я не отступал, настаивал, всё больше и больше раздражаясь и теряя над собой контроль. Шурик, прихватив свою ракетку, направился домой. Я не выдержал, догнал его и подсёк ногу. Споткнувшись, он развернулся, и тут я ему съездил по физиономии.
Вообще-то, мы с Шуриком дружили, но и дрались часто — по-детски и с удовольствием. Он был старше и сильнее, а я ловчее и быстрее бегал. Я затевал возню, Шурик самозабвенно меня мутузил до тех пор, пока я не выворачивался, делал несколько обидных ударов и удирал со всех ног. Затем, минут через двадцать созвонившись или сосвистевшись, мы вместе дружно шли в библиотеку имени Гайдара в Пале-Рояле поменять книги или во Дворец пионеров в драмкружок, где Шурик играл Главного Буржуина и требовал от меня, Мальчиша-Кибальчиша, раскрыть военную тайну. Пытал прямо на сцене.
В тот раз возле теннисного стола всё пошло не по плану. Шурик, забыв, что у него в руке ракетка, нанес мне короткий рубящий удар, и я, обливаясь кровью из рассеченного лба, свалился под стол. Кто-то громко закричал.
Печальные итоги игры в теннис увидел из окна наш знакомый — капитан дальнего плавания дядя Ралик. Быстро сбежав с пятого этажа, он перевязал мне голову и на руках, перепачкав кровью свою красивую дымчатую нейлоновую рубашку, понес через дорогу домой.
Бабушка, увидев меня окровавленного на руках у капитана, тут же перешла на украинский язык и заголосила:
— Дитину вбили! Його трамвай переїхав! Ой, що ж це робиться, люди добрі!
Я мужественно слез с рук дяди Ралика и встал на ноги, тем самым немного успокоив бабушку. Ощущая себя героем, можно сказать, Щорсом с перевязанной головой, идущим по берегу во главе отряда и оставляющим стелящийся кровавый след по сырой земле, я улёгся на папину кровать. Уже лёжа я бабушке заметил, что двадцать третий трамвай, кстати, два года как не ходит по Карла Либкнехта, так что если меня кто и мог переехать, так только пятый троллейбус. Или девятый…
В ожидании скорой помощи, гордо глядя в потолок, как гвоздь программы цирка одного клоуна, я сдержанно, с видом обиженной невинности, выслушал извинения перепуганной Шурика бабушки, всё время спрашивающей:
— Карету вызвали?
Слово «карету» меня смешило, но тем не менее я успел пообещать, что её внуку я этого никогда не прощу. При слове «этого» я многозначительно показывал на перевязанную голову. Затем приехала «карета» с врачом, который оказался не хирург. Он даже повязку не разворачивал, посмотрел на меня, записал фамилию, имя, дату рождения и ушёл.
Опять же дядя Ралик поехал со мной на этой скорой помощи в Еврейскую больницу. «Каретой» оказалась «Волга» с дверью сзади. Мест сидячих было одно, на нём ехал дядя Ралик, а меня как настоящего раненого везли лёжа на носилках. В больнице мне наложили четыре шва, затем на такси вернулись домой. Вечером пришли с работы родители. Избегая наказания, так как подробности инцидента были не в мою пользу, я пустился в глухую симуляцию, изображая слабость и временную амнезию. День выдался незабываемым, но с тех пор, как отрезало ввязываться в драки, особенно, если по голове.
Так что в драках я себя бойцом не чувствовал. Футбол, а не бокс, лёгкая атлетика вместо самбо — не вселяют уверенности, жизненно необходимой в преддверии мордобоя. А вот начать драку, нагло ввязаться против превосходящего противника, ошарашив своей наглостью, — это пожалуйста, это сколько угодно. Главное, чтобы вовремя подоспели дружинники или кто-то иной, сохранив во всех смыслах неприкосновенным моё лицо.
Манюня. Он хоть и на букву «Б», но тоже не боец, а баскетболист.
