Нума Руместан - Альфонс Доде

Однако стоит вам в разговоре с тетушкой неосторожно высказать мнение, что протестанты вообще не хуже католиков или что Генрих V не так-то скоро взойдет на престол, и старинный портрет яростным рывком выскочит из рамы, вены у него на шее раздуются, рассерженные руки начнут теребить так хорошо уложенные гладкие букли, и весь он загорится гневом, иврыгающим брань, угрозы и проклятья. В городе все хорошо знают приступы этого гнева и помнят некоторые довольно странные его проявления. Как-то на званом вечере у нее в доме лакей уронил уставленный стаканами поднос. Тетушка Порталь поднимает крик, сама себя взвинчивает все более и более громкими упреками и ламентациями и доходит до настоящего бреда — ее негодованию уже не хватает слов, чгобы должным образом излиться. Задыхаясь от невысказанных слов, не имея возможности наброситься с кулаками на благоразумно исчезнувшего слугу, она задирает свою шелковую юбку и зарывается в нее головой, заглушая свое гневное рычание, пряча искаженное яростью лицо и ничуть не смущаясь тем, что гостям выставлены напоказ белые крахмальные панталоны, обтягивавшие ее толстые ноги.

В любом другом месте ее сочли бы сумасшедшей. Но в Апсе, где народ вообще вспыльчивый и взрывчатый, довольствуются тем, что считают г-жу Порталь «голосистой» дамой. И правда: когда вы пересекаете площадь Кавальри в мирные послеполуденные часы, в часы монастырской тишины, нарушаемой лишь трескотней цикад да доносящимися откуда-то гаммами, из-под гулких сводов старинного дома до вас нередко долетают странные восклицания — это почтенная дама понукает и взбадривает свою челядь: «Чудище!.. Убийца!.. Разбойник!.. Святотатец!.. Я тебе руку оторву!.. Я с тебя кожу сдеру!..» Хлопают двери, перила дрожат под высокими, гулкими, выбеленными известкой сводами, кто-то с шумом распахивает окна, словно для того, чтобы выбросить оторванные руки, ноги и головы несчастных слуг, которые, несмотря ни на что, преисправно занимаются своим делом, ибо они давным-давно привыкли к этим ураганам и отлично знают, что это всего лишь манера выражаться, не больше.

В сущности, тетушка была добрейшая женщина; натура у нее была страстная, щедрая, одержимая потребностью нравиться, отдавать всю себя, из кожи вон лезть, потребностью, которая является одной из характерных черт южного темперамента и которая так пригодилась Нуме. После его избрания в депутаты тетка подарила ему свой дом, оставив за собой право жить в нем до самой смерти. И каким праздником бывал для нее всегда приезд парижан, утренние концерты и вечерние серенады под окнами, приемы, визиты, — все то, чем присутствие великого человека наполняло ее одинокую жизнь, утоляло ее жажду суеты и шума! Племянницу Розали она обожала именно потому, что их натуры были столь противоположны, и обожание это еще усиливалось чувством уважения, которое внушала ей дочь пред* седателя Ле Кенуа, первого чиновника судебного ведомства Франции.

Молодая женщина должна была отличаться величайшей снисходительностью и величайшим уважением к семейным традициям, которое она переняла у родителей, чтобы целых два месяца выносить фантазии старухи и утомительные вспышки ее беспорядочного воображения, вечно взбудораженного и столь же неугомонного, сколь ленивым было ее тело. Сидя в вестибюле, прохладном, как внутренний двор мавританского дома, дыша спертым воздухом непроветриваемого жилья, Розали, как истая парижанка, неспособная долго сидеть сложа руки, что-нибудь вышивала и часами слушала сплетни и секреты, которые поверяла ей толстуха, развалившись в кресле напротив нее. Почтенная дама ничем не была занята: пустыми руками легче размахивать. Не переводя дыхания, пережевывала она в который раз хронику города, истории, случившиеся с ее горничными, с кучерами, и в зависимости от настроения изображала их то совершенствами, то чудовищами, всегда страстно защищала одного и так же страстно нападала на другого, а когда более или менее реальные поводы для негодования иссякали, громоздила против неугодного ей в данный момент лица ужасающие, романтические, мрачные и кровавые обвинения, которыми голова ее была набита, словно «Анналы Общества по распространению веры». К счастью, Розали, достаточно пожившая со своим Ну мой, привыкла к подобному словоизвержению. Оно не мешало ей думать о своем. Разве что мелькала у нее мысль, как это она, такая сдержанная, осмотрительная, могла вступить в семью комедиантов, которые словно обволакивали себя фразами и не скупились на жесты. И только если рассказанное теткой бывало уж слишком неправдоподобно, она перебивала ее рассеянно:

— Ну, что вы, тетя!

— Да, верно, ты права, детка. Я, пожалуй, несколько преувеличиваю.

Но суматошное воображение тетушки вскоре вновь устремлялось на охоту по столь же нелепому следу, с той же выразительной — трагической или шутовской — мимикой, отчего на широком лице ее все время сменялись обе маски античного театра. Она успокаивалась только для того, чтобы рассказать о своем единственном путешествии в Париж и о чудесах пассажа Сомон. Она остановилась в маленькой гостинице, которую особенно любили торговцы из Прованса, но в которую почти не было доступа свежему воздуху, так как двери и окна ее находились под стеклянной крышей, нагревавшейся, как теплица. Во всех рассказах почтенной дамы о Париже пассаж выступал в качестве главного культурного центра элегантной, светской части города.

Единственное, что придавало остроту этим нудным и бессодержательным разговорам, был необыкновенно забавный, странный французский язык, в котором обветшалые шаблонные выражения, засушенные цветы устаревшей риторики смешивались с удивительными провинциализмами, ибо г-жа Порталь терпеть не могла народный язык, местное наречие, красочное и звучное, которое растекается над синевой моря эхом древней латыни и на котором говорят на Юге только крестьяне и городская беднота. Она принадлежала к той провансальской буржуазии, которая слово pecaire произносит на французский лад pichere[9] и воображает, будто говорит правильно. Когда кучер Меникль (Доминик) приходил и простодушно заявлял: «V ou baia de civado an chivaou»,[10]— хозяйка с величественным видом замечала: «Не понимаю. Говорите, друг мой, по-французски». Тогда Меникль тоном школьника повторял: «Je vais bailler de civade au chiuaw>.[11] «Хорошо. Теперь я поняла», — говорила хозяйка. И кучер удалялся в полной уверенности, что говорил по-французски.

Тетушка Порталь коверкала слова не по своей прихоти, а как было принято в данной местности вообще — произносила «делижанс» вместо «дилижанс», «анедот» вместо «анекдот», «регитр» вместо «регистр». Наволочка была для нее «наподушечник», тент превращался в «тенник», грелка для ног, без которой она не обходилась даже летом, — в «грейку». Она не плакала — она «впадала в слезы», и если даже бывала «обтяжелевши», то все же обходила весь город в «какой-нибудь полчаса». И вся эта речь уснащалась словечками, лишенными определенного значения, к которым постоянно прибегают провансальцы, этой шелухой, которой они пересыпают фразы, чтобы уточнить, подчеркнуть или усилить интонацию.

Презрение важной дамы-южанки к местному наречию распространялось на местные традиции и обычаи, даже на одежду. Как тетушка Порталь не хотела, чтобы ее кучер говорил по-провансальски, так же не стала бы она терпеть у себя в доме служанки, носящей большой бант в волосах или арльскую косынку. «Мой дом не мае и не деревенская прядильня», — говорила она. Но «шляпу носить» она им тоже не разрешала. В Апсе шляпа есть отличительный иерархический признак буржуазного происхождения. Только он дает особе женского пола право именоваться «сударыня», женщинам из простонародья в этом звании отказано.

Нужно видеть, с каким высокомерием жена отставного капитана или чиновника мэрии, получающего восемьсот франков в год, которая сама ходит на рынок, но гордо носит огромную шляпу, завязанную ленточками под подбородком, разговаривает с богатой фермершей из Кро, у которой голова туго повязана полотняной косынкой с настоящими старинными кружевами. В доме Порталей дамы носят шляпки уже более ста лет. От этого тетушка была полна пренебрежения к простонародью, что послужило поводом к ужасающей сцене, устроенной ею Руместану через несколько дней после празднества в амфитеатре.

Это случилось в пятницу утром во время завтрака. Завтрак — как полагалось на Юге — состоял из самой свежей снеди, пестрой и приятной на вид, впрочем, строжайше постной, ибо тетушка Порталь ревностно соблюдала все церковные предписания: на скатерти стояли блюда и тарелки с крупными зелеными стручками перца, кроваво-красным инжиром, миндалем и ломтями дыни, напоминавшими лепестки гигантской розовой магнолии, пирогами с анчоусами и белоснежными булочками, какие выпекают только в Провансе. Тут же стояли кувшины холодной воды и бутылки сладкого вина. За окнами трещали цикады и струились лучи солнца; один на них широкой светлой полосой проскользнул в полуоткрытую дверь просторной столовой, сводчатой и гулкой, как монастырская трапезная.