Собачья смерть - Акунин Борис "Чхартишвили Григорий Шалвович"

– Ой, я хочу в «гошисты»! – воскликнула девица с длинными распущенными волосами, по лбу перехваченными ремешком. Кажется, она пришла со скульптором Эдиком, у него часто менялись подружки. – Где бы записаться?

– Помолчи, – толкнул ее локтем брутальный Эдик. – Не мешай слушать.

– Кумира прежних поколений Де Голля они зовут «Генерал Нафталин». Наше политбюро, – Кощей понизил голос, – для них «дом престарелых». «Ваш Брежнефф – старик за шестьдесят, пусть сидит с внуками», – сказал мне один поклонник хунвейбинов. Я ему в ответ: «А твоему Мао за семьдесят». «Мао не тронь, говорит, он бодхисатва». В общем полная каша в головах.

Сзади, из коридора, Марата тронули за рукав. Обернулся – Джек. Шепнул:

– Сен-Жюст, айда в кабинет, там Коряга про Чехословакию рассказывает.

– Кто?

– Умный мужик, в Праге работает, в журнале «Проблемы мира и социализма».

Еще один коммунист с человеческим лицом, подумал Марат, но пошел. Прага сейчас была еще интересней Парижа.

В кабинете после светлой кухни показалось темно, здесь были задвинуты шторы – окна выходили на запад, где ярко светило солнце. В полумраке помигивали огоньки сигарет, кверху тянулся серый дым.

– …После апрельского пленума ЦК КПЧ стало совсем интересно, – говорил глуховатый, слегка надтреснутый голос. – Дубчек поставил на все ключевые посты реформаторов. Двое – Смрковский, председатель Народного Собрания, и министр внутренних дел Йозеф Павел – из «отсидентов». Первый во время войны был подпольщиком, второй – интербригадовец. Крепкие орешки. Обоих в начале пятидесятых помордовали на допросах, но не сломали. Как они относятся к сталинизму – понятно. Тут «Пражске яро», «Пражская весна» развернулась уже вовсю. С нашей «оттепелью» даже не сравнивайте. Общественная дискуссия, идейный плюрализм, многопартийность, отмена цензуры – прямо голова кружится. Летят скворцы во все концы, и тает лед, и сердце тает. Вот я вам почитаю из статьи Вацулика, называется «Две тысячи слов», ее вся Чехословакия обсуждает…

Говоривший подошел к окну, слегка раздвинул шторы, подставляя журнал солнечному лучу. Марат увидел профиль: лобастая плешивая голова, шкиперская бородка – для идеологического работника необычно.

– Я с листа, так что пардон за корявость… Вот, послушайте: «Ошибочная линия руководства превратила партию из идейного союза в орган административной власти, поэтому партия стала притягивать властолюбцев, шкурников, приспособленцев, подлецов. Из-за этого изменилась природа партии, она стала производить со своими членами стыдные процедуры, без которых невозможно было сделать карьеру. В конце концов в партии не осталось людей, способных соответствовать уровню задач современности».

– И это напечатано? В официальной прессе? – недоверчиво спросил кто-то.

Парень в клетчатой рубашке, стоявший впереди Марата, выкрикнул:

– Ведь один в один! Всё, как у нас! Пока не поцелуешь их в задницу, даже диссертацию по астрофизике не защитишь! Мне завкафедрой говорит: «Подавайте в партию, тогда рассмотрим». В гробу я видал их партию!

На него обернулись. Нравы на «воскресниках» были вольные, но не до такой степени.

Коряга тоже посмотрел на несдержанного молодого человека – с осуждением.

– Беда не в партии. Беда в партийцах. Это из-за таких, как вы, чистоплюев мы вязнем в дерьме. Я сейчас еще один пассаж прочту. «С начала этого года мы… у нас происходит процесс возрождения демократии. Начался этот процесс благодаря коммунистической партии. Мы сами, коммунисты, тем более беспартийные, скажу прямо, давно уже ничего хорошего от партии не ждали. Но ни в какой иной инстанции процесс стартовать и не мог, только в этой. Ведь последние двадцать лет хоть какой-то политической жизнью можно было заниматься только в коммунистической партии, только там зарождалась критика, только там принимались решения, только внутрипартийное сопротивление находилось в прямом контакте с противником». В этом суть, понимаете?

Стало видно, что Коряга тоже взволнован, просто в отличие от астрофизика, он не кричал.

– Чтобы изменить курс корабля, нужно находиться в рубке, у штурвала. Партия один раз уже сделала «поворот все вдруг», в пятьдесят шестом, и мы знаем, что это возможно. Скажу больше: в стране, население которой не приучено выражать свою политическую волю, только так и можно провести реформы. Как при Александре Втором – сверху. Но нас – таких, как я или Кощей – в партии слишком мало. И сейчас мы проигрываем схватку, нас теснят сталинисты. Они хотят взять реванш, хотят окончательно скомпрометировать и погубить великую коммунистическую идею!

– А она точно великая? – спросил астрофизик.

– Идея, что люди должны жить без эксплуатации, без богатых и бедных, давать обществу по способностям, а получать от него по потребностям? – удивился Коряга. – Конечно, великая. Великая и прекрасная. Проблема в методах. И в людях, которые управляют процессами. У нас в результате ужасов гражданской войны к власти пришли жестокие, безжалостные, привыкшие полагаться только на насилие, неразборчивые в средствах вожди. Но у мирного времени иные законы – это объективный факт. В стране, которая не воюет, где нет голода, где население поголовно имеет среднее образование, а половина выпускников поступает в ВУЗы, прежние железные строгости бессмысленны, они стали анахронизмом. Нам тоже нужна своя «пражская весна». Но кто будет ее начинать, когда вы все такие брезгливые. Вот я спрошу: сколько здесь членов партии?

В комнате было, наверное, человек десять, но поднялась только одна рука – в дальнем углу.

– Ты, Аркан, не в счет, – отмахнулся Коряга. – Ты вступил в сорок пятом, в армии, у тебя выбора не было. Ни в какой партийной работе ты не участвуешь.

Марат увидел Аркана только сейчас, потому что уже давно, почти с самого начала, слушая выступавшего, почти всё время смотрел в одну сторону. У противоположной стены, в кресле сидела незнакомая девушка. Он обратил на нее внимание, потому что чиркнула спичка, и в полумраке на несколько секунд вдруг осветилось лицо и кисти рук. Лицо было совершенно прерафаэлитской тонкости и нежности, просто «Святая Лилия» Россетти, но еще красивее были руки. Такого идеального рисунка Марат никогда не видел.

Потом он всё вглядывался в густую тень, глаза привыкали к полумраку, а когда Святая Лилия затягивалась, огонек сигареты разгорался ярче, освещал узкие, твердые губы, мерцающие глаза под чуть сдвинутыми бровями.

Сзади, из коридора, появился Гривас, встал за спиной у Марата, с минуту послушал и, конечно, ввязался в разговор.

– Не знаю. По-моему, засада не в хреновых исполнителях, а в самой идее. Коммунизм – это уравниловка, все вместе, все хором, «кто там шагает правой?». А всё сколько-нибудь стоящее изобретают индивиды. Частная инициатива – вот главный двигатель прогресса. Менделеев не с коллективом товарищей периодическую таблицу открыл, и Достоевский свои романы без парткома писал.

– Писатели – дело особое, но что касается науки, то сейчас, в двадцатом веке, в одиночку ею заниматься уже невозможно – вон, у астрофизика спроси, – ответил Коряга.

Тут заговорили сразу несколько человек, и дискуссия повернула в новое русло, очень интересное, однако в этот момент Святая Лилия поднялась и направилась к выходу. Она шла прямо на Марата и, приближаясь, с каждым шагом становилась всё прекраснее. Удивительная вещь! Ему всегда нравились ухоженные, хорошо одетые, следящие за внешностью женщины – одним словом, принцессы. У этой же были небрежно подхваченные резинкой волосы, косметики ноль, одета с необычной для гривасовской компании простотой: тенниска, пятирублевые «техасы», советские полукеды. И все равно принцесса – несомненная и безусловная.

Вот она оказалась совсем рядом. Посмотрела мимо Марата, на Гриваса. Тот, подкинув тему для спора, с удовольствием прислушивался к шумному разговору.

«Что она скажет? Какой у нее голос?» – подумал Марат.

– Где тут у вас уборная? – спросила принцесса. Голос у нее был хрипловатый, прокуренный.