Собачья смерть - Акунин Борис "Чхартишвили Григорий Шалвович"

Сначала обсудили вчерашний балет. В Большом давали «Жизель», заглавную партию танцевала Федорова. Было божественно, но зрительный зал ужасно пыхал махоркой, от которой у Муры разболелась голова. Вернувшись домой, она выпила лауданум и сразу уснула.

Потом Роберт стал рассказывать про предстоящий матч с командой французских дипломатов и журналистов. Увлекся, принялся рисовать на салфетке разработанную стратегию игры. Мура слушала превосходно: кивала, улыбалась, подавала короткие, точные реплики. Тут не было притворства, она всегда моментально и естественно проникалась интересами собеседника, о чем бы тот ни говорил. Рядом с ней всякий чувствовал себя прекрасным рассказчиком. Это было одним из секретов ее феноменальной прелести.

– Веллингтон однажды сказал, что на поле боя «Бонни» – так он называл Бонапарта – стоит пятидесяти тысяч солдат, – возбужденно объяснял Локкарт. – Во французской команде таков Лавернь. Он старый, ему, я думаю, лет пятьдесят, поэтому бегает он мало, все время держится в защите, но отлично видит поле и подает безошибочные команды, а голос у него зычный. Атака у французов слабая, весь их расчет на случайные прорывы, но оборона железная. Через Лаверня пробиться очень трудно, а голкипером у них Садуль, проворный и цепкий, как обезьяна. Смотри, что я придумал. – Он повел ложечкой по бумаге. – Дик погонит мяч вот здесь, по левому краю, у него отличный дрибблинг. Оттянет на себя троих, а то и четверых. Как только туда же кинется Лавернь, Дик дает мне длинный пас направо, и я с лету, левой ногой, бью в пустой правый угол. Мы отрабатывали этот маневр полтора часа, и у меня стало неплохо получаться.

– А забив гол, вы сможете перейти в глухую оборону! – увлеченно подхватила Мария Игнатьевна. – Пусть атакуют французы, нападение у них слабое. Вы победите один-ноль. И кубок Москвы наш!

– Вся ставка на мой удар. Промахнусь – другого шанса не будет. Во второй раз Лавернь на такое не поведется. Честно говоря, я нервничаю.

Он сейчас выглядел совсем мальчишкой, Мура смотрела на него с материнской нежностью, хотя была шестью годами младше. Она принадлежала к редкой породе людей, кто рождается на свет уже взрослыми и всю жизнь живет, терпеливо приноравливаясь к повадкам детского сада, именуемого человечеством.

– Нервничать тебе полезно. Ты концентрируешься. Когда ты чересчур в себе уверен, ты делаешься рассеян. И в результате капаешь яйцом на скатерть.

Она сняла желтую каплю пальцем, протянула ему, чтобы слизнул. Оба рассмеялись. Они чувствовали себя счастливыми. Утро было ясное и свежее, день только начинался.

– И все-таки, – сказала Мария Игнатьевна, – мы не решили, куда пойдем вечером – снова в балет или в «Подполье». Я за «Подполье», нужно перемежать возвышенные развлечения с вульгарными.

Москва тысяча девятьсот восемнадцатого года была очень странным городом. По карточкам выдавали скверный хлеб, состоявший из муки всего на тридцать процентов, все ходили в обносках и опорках, но в театрах шли прекрасные спектакли, у спекулянтов можно было достать хоть трюфели, а в потайных местах, без вывесок, несмотря на все запреты, преспокойно существовали подпольные злачные заведения. Самое популярное кабаре, расположенное в одном из охотнорядских закоулков, так и называлось – «Подполье».

Роберт был за балет, Мура – за кабаре. Решили бросить монетку. Серебряный царский двугривенный – они продолжали ходить и теперь стоили двадцать рублей керенками – подлетел вверх, но упал мимо подставленной Локкартом ладони, потому что раздался дверной звонок.

Для посетителей время было необычное.

Заглянул лакей Доббинс, служивший в московском консульстве уже двадцать лет, но не утративший ни йоты английскости.

– К вам двое военных джентльменов, сэр. Говорят, дело сугубо конфиденциальное.

– Проведите их в приемную. И оставайтесь с ними, пока я не приду.

Лакей чуть приподнял бровь. Он не нуждался в том, чтобы ему напоминали о его обязанностях. С точки зрения Доббинса мистер Локкарт был молокосос и выскочка, не чета прежнему хозяину, сэру Джорджу Бьюкенену.

Допив чай, Роберт выкурил утреннюю сигару и лишь потом вышел в официальную часть апартаментов, где находились кабинет и приемная.

Двое молодых людей поднялись со стульев, одинаково держа фуражки на согнутом локте. На фуражках алели звездочки, но по выправке, по лицам было видно: это не пролетарии, а бывшие офицеры.

– Чем обязан? – спросил Локкарт. По-русски он говорил хоть и с акцентом, но совершенно свободно, питерские и московские знакомые обычно называли его «Романом Романовичем».

Подождав, когда лакей выйдет, светловолосый улыбнулся:

– Я Шмидхен. Сразу предупреждаю: фамилия ненастоящая.

Второй – темно-русый, серьезный – вовсе не представился, а только сказал:

– Прочтите письмо от капитана Кроми.

Выговор у обоих был нечистый. Латыши, определил Локкарт.

В письме Френсиса, для постороннего глаза совершенно нейтральном, имелся условный знак: буква «i» в подписи «Cromie» была без точки. Это означало чрезвычайную важность.

– Пройдемте в кабинет, господа.

Шмидхен заговорил напористо и четко, по-военному. Фразы были тяжелые и звонкие, будто удары молотка по гвоздю. Гвоздь заколачивался Локкарту прямо в мозг. Возбуждение, растерянность, паника – вот фазы, через которые прошел Роберт за пять или шесть минут энергичного монолога.

Последние месяцы были совершенно сумасшедшими. Груз ответственности, свалившийся на плечи молодого, малоопытного дипломата был огромен, с ним не справился бы и самый маститый ветеран Форин-офиса – потому посол Бьюкенен, старая лиса, и уехал, оставив вместо себя стрелочника. Но никогда еще Большая Политика не обрушивалась на Роберта с такой безжалостной насущностью, как сегодня. От него требовалось решение, последствия которого в любом случае будут историческими. И действие, и бездействие могли быть поставлены главе «специальной миссии» в вину. Неизвестно, что страшнее – действовать и всё погубить или бездействовать и упустить шанс… на что? На спасение мира от ужасной угрозы, как утверждает Рейли? На величие? Но Рейли, может быть, драматизирует. А величие Роберта не манило. Скорее пугало. Футбол, балет и Мура с величием были несовместимы. Оно вообще не совмещалось ни с чем, что Роберту было дорого.

Шмидхен двигался от пункта к пункту. Логика была железной.

Латышские солдаты поддержали большевиков, потому что те обещали всем нациям независимость.

Но большевики отдали Латвию германцам. Там теперь распоряжаются «балтиеши», местные немцы, давние враги латышей.

Германия проигрывает войну. Это значит, что судьбу Европы, в том числе и Латвии будет решать Антанта.

Латышская дивизия – единственное соединение Красной Армии, где сохранилась строгая дисциплина и где бойцы полностью доверяют своим командирам.

Группа командиров, настоящих патриотов, уполномочила их двоих заявить господину Локкарту, что в случае наступления союзников латыши воевать с ними не станут, а если Антанта пообещает Латвии независимость, дивизия готова повернуть оружие против большевиков.

У Роберта пересохло во рту. Речь шла о военном перевороте – притом с гарантированным успехом. Большевистское правительство – заложник своей преторианской гвардии. Если латыши выступят против Совета народных комиссаров, ему конец.

В прежние времена можно было бы отправить шифрованную телеграмму в Лондон – пусть решают. Но связи нет. Она есть в Петрограде у Кроми, однако тот, видимо, счел, что Локкарту в Москве виднее. Либо не доверяет шифру в таком опасном деле.

Выражением своего лица Роберт владел неплохо. Оно осталось неподвижным.

– Это всё? – спросил Локкарт, когда Шмидхен умолк.

Латыши переглянулись.

– А что, мало? – удивился блондин. В его глазах мелькнула искорка – то ли тревожная, то ли насмешливая. Темноволосый кашлянул, и стало видно, что он волнуется. Неудивительно. Дипломат рисковал высылкой и концом карьеры, эти двое – жизнью.