Люблю сильнее жизни. Маленькие истории о большой любви - Диляра Шкурко

А Ксения запомнила его. Красивый парень. Но неуловимым чем-то смешной. Нет, не смешной, а веселый. Глаза синие и рот большой, ехидный… Можно было бы действительно познакомиться, поболтать о чем-нибудь. Даже в кафешку забежать «на чашечку кавы», как здесь все говорят. Он смешно представился, как дети в песочнице знакомятся: «Меня зовут Саша, а вас?» Можно было бы ответить, но зачем?

Она и прежде, еще «до Никиты», избегала лишних знакомств. Никогда она не обладала естественным женским умением придерживать каждого встречного «на всякий случай». Даже не потому, что ей было бы это как-то особенно противно. Чего же тут противного: ходишь себе, как средневековая королева, а вокруг рыцари и пажи. Взгляды твои ловят, переплюнуть друг друга стараются… Красиво. И весело. Вместо того чтобы киснуть в гордом одиночестве, можно звякнуть какому-нибудь Валерику и проворковать: «А у меня настроение испортилось… Приезжай чинить». Всегда она об этом мечтала, и даже поклонники находились. Но Ксюша сразу же твердо, спокойно давала понять: ничего не получится. С ужасом представляла, что придется когда-то говорить: «Я тебя не люблю». Как можно сказать такое, если приручила (а в ней сидело с детства это «мы в ответе за тех…»), если пользовалась, да, пользовалась. Может, в этом все и дело: пользоваться не могла. Могла любить. Вещи старые любила, выбросить рука не поднималась. На картинках у нее много старых вещей было: рухлядь деревянная, выступающая из золотого сумрака, как обломки крушения чьей-то давней жизни, тусклый лак комодов, теплый, родной цвет дубовых буфетов, книги ветхие, с осыпающимся золотом на переплетах. Просила знакомых: впустите на часок – написать вашу мебель. Извинялась потом за скипидарный запах, но изнутри горела от счастья – «схватила», унесла с собой. У Манюси отстояла древний шкафчик: не антиквариат, а так, мещанский, начала двадцатого века… Но этот его цвет: сквозь прозрачную черноту – темно-вишневый… Хотя цветом оправдывалась перед другими, а на деле жалость брала: как это будет он валяться на помойке, только вчера живший в родных комнатах! Так это же – вещь. А тут человек! Ведь рано или поздно ответ держать придется. Ответ, ответственность. Счастье какое – не иметь ответственности. Манюся, любимая тетя, счастливый человек, говорила ей: «Господи, да что с него убудет, что ли, если он немножко за тобой поухаживает? Да покрути ты ему мозги чуть-чуть… Он ведь и не хочет ничего серьезного! Так и порадуете друг друга слегка…» Манюся много кого слегка порадовала в своей жизни, а теперь третий год, как замужем. За богатым человеком, живет в его загородном доме. А Ксюша – в ее квартирке. Денег она у Манюси не берет, хотя та и пытается всунуть племяннице каждый раз при прощаниях долларов сто. Ксюша считает, что лучше торговать птичками. Хотя Манюся называет ее торговое место «папертью». И спрашивает всякий раз, когда они видятся: «Ну что? Все еще на паперти стоишь?» Ксюша не сердится. Она свою работу унизительной не считает. На спуске много таких. И не все они художники-неудачники, музыканты-пьяницы. Есть и работяги-ремесленники, и студентики: есть-то хочется… Ксюше тоже ее заработков хватает на хлеб и чай, на картошку и постное масло. Спасибо птичкам. Выручают. Птичек Ксения мастерила из крашеных перышек, проволочного каркаса, маленьких пластмассовых шариков. На пальцах у нее никогда не выводились пятна от краски. И время от времени начинало нарывать место укола проволокой.

Сначала она хотела делать бабочек. Они у нее выходили дивной красоты: огромные махаоны, невероятные траурницы и бабочки «павлиний глаз»… Можно было и не делать таких, как в природе, а просто придумывать своих. Несколько бабочек она смастерила когда-то давно, в прошлой счастливой жизни, где у нее был Никита. Она повесила их под абажуром у него на даче. И они тихо покачивались, когда их трогал сквозняк. Затрат на них было немного, только кропотливая работа – ручная роспись по шелку, осторожное натягивание материала на тонкий каркас. Но когда она сделала для продажи первую, так и встали перед глазами счастливые дни на той деревянной простенькой дачке, золотые от загара плечи Никиты, кожа с каплями невысохшей воды, стук его сердца… И Ксюша одним резким, злым движением смяла в комок тонкую проволоку и кусочек шелка… Никогда больше не будет в ее жизни этих волшебных бабочек. Никогда.

«Не жить, не чувствовать, не быть…» – эта строчка мертвенно звучала в ней уже год. Ксеня замирала, засыпала под монотонную душевную боль, свернувшись клубком. Ноги согнуть, подтянуть к подбородку, руками себя обнять… Знала, что поза эмбриона – признак ухода от реальности, симптом душевного расстройства. Да это не расстройство, это – окончание жизни. Друзья говорили: «Бери себя в руки, посмотри – вокруг полно действительно несчастных людей! А ты из-за любви…» Говорили, что уныние – грех… Витька к попу знакомому таскал. Поп – симпатичный старичок, светленький, веселенький – уму-разуму не учил. Чаем напоил. Захотелось поплакать, рассказать все. Но что священнику расскажешь? Как ему про это расскажешь? Про губы, руки, глаза, словечки… Про горячечный шепот и бред ночей. Про грех сладкий, словно мед. Про грех светлый, как молоко. Про грех черный, будто их ночи, въевшийся в нее, как угольная пыль в шахтера… Ездить в метро не могла: видела целующиеся пары – и душу скручивало завистью к ним, счастливым. Мир вокруг потерял все цвета, все запахи. Картинки свои поставила лицом к стенке. Мазня, наплывы красок. Не помнила, что там ей виделось прежде в этих линиях, в этих цветах… «Не жить, не чувствовать, не быть…» Книг в руки не брала. Стихи, прежде любимые, вызывали отвращение, словно нечистая чужая одежда. Друзья со своими советами мешали, зудели над ухом: «Все пройдет. Время лечит». Когда пройдет? Когда вылечит? Закрылась ото всех. Всем гадостей наговорила – отвязались. Заснуть и не проснуться… Но что-то внутри важное, основное не давало с головой уйти в черную воду нереальности, держало над поверхностью. Заставляло есть, пить, работать, чтобы есть и пить. Красить обычные перышки и превращать их в крохотных колибри… Но каждую минуту, каждую секунду – Никита, входящий в дом. Как в дурацком романе, в идиотском кино. «Ксюха, детка моя, прости!» О, как простила бы она! Как заплакала бы радостно и облегченно. Но он не входил. И квартирка Манюсина молчала настороженно, вместе с Ксюшей прислушиваясь к шагам в подъезде. Безутешно прислушиваясь, не веря… Знала, что он не вернется. В самые невыносимые минуты Ксеня поворачивала к себе лицом его портрет. И из потеков краски, из пятен светотени проявлялось его лицо – честное, открытое, любящее. Лицо древнего рыцаря. Человека, не способного на предательство. Но ведь способен оказался. Значит, в нем было все это с самого начала, просто Ксюша не видела, не замечала. Ведь Манюся твердила ей: «Почему он не женится на тебе? Почему вы не расписываетесь?» А Ксюша смеялась: «Ты ретроград, Манюся. Тебе в селе глухом жить. Ты еще у меня про девственность спроси. Ты слово такое – бой-френд – знаешь? Или только понятие «супруг» признаешь? Вот и живи сама с супругом. С толстым таким, чтоб живот – как подушка!» Между прочим, как в воду смотрела. У маленькой, тощенькой Манюси Женька именно такой супруг, с животиком. Но по характеру неплохой. Сначала все хотел Ксюшку за кого-нибудь из своих друзей выдать. Но она, как только видела эти перстни величиной с хорошую гайку, начинала хохотать. Впрочем, все это было еще тогда, когда Никита был с ней. И она еще могла хохотать. Но ведь видела ее тетка в нем что-то такое, чего она сама не разглядела своим глазом художника. Может, вправду была за этой открытостью светлого лица некоторая жесткость? Была, конечно. И Ксюше она нравилась. Нравилось, что он сильный, не рохля, не размазня. Мужчина. Совсем не мальчик, хотя старше Ксюши всего на два года.

Однажды был у них вроде бы полушутливый разговор. Ксюша, прочитав в каком-то фэнтези про очередного героя с волшебным мечом, разразилась тирадой насчет нехватки благородства в современном обществе. «Честь, честь… – размышляла она. – Вроде бы звук, пустое слово, но если столько про нее пишут сказочники, значит, ее не хватает. Как организму не хватает витаминов». Никита воспринял ее монолог неожиданно серьезно. И ответил слишком резко. Вроде бы совсем о другом. «Честь придумана служивыми людьми. Право, есть чем гордиться. Защищал-де своего господина до последней капли крови. Вассалами, ни к чему другому, кроме служения, не способными, придумана эта честь. А у их господ чести не было – было право сильного. Честь – это для собак, а для волков – сила!» Помнится, ей тогда эти рассуждения показались даже оригинальными. Что-то такое даже написать захотелось… Степь, колючий татарник, волчье лицо с желтыми глазами… Откуда же ей было знать, что отвлеченные эти рассуждения относятся к ее собственному маленькому счастью.

Началось все с того, что Никита решил съездить в Америку. Деньги на поездку у него были: в своей фирме он зарабатывал весьма неплохо. Но ехать по турпутевке ему не хотелось. Мечтал посмотреть все изнутри. И, чем черт не шутит, найти возможность остаться. Ксюше мысль эта не нравилась. Уезжать она не хотела. Но Никита настаивал: погляжу, как там живут. И тогда Ксения списалась со своей дальней родственницей. Та долго бухтела, рассказывала о своей бедности, о нищенских заработках мужа-гинеколога, о долгах за собственный дом. Но вызов для Никиты прислала. И он уехал. Звонил, кричал восторженно о стране мечты. Писал о том, как купался в океане. Потом замолчал. Его мама, Лора, которая стала Ксюше почти подругой, прятала глаза – ну, занят мальчик… Потом он вернулся. Ненадолго. Чтобы сообщить о своей грядущей женитьбе, оформить документы и уволиться с работы. Ксюше он рассказал об этом сразу, только войдя в дом. Рассказал спокойно, всем тоном призывая ее к благоразумию. Как бы даже приглашая порадоваться за него. «Она стопроцентная американка. Янки. Белая протестантка. Для меня она будет идеальным трамплином». Ксения как-то заторможено восприняла эту катастрофу. Сперва Ксюше казалось, что он шутит так. Вот пошутит, пошутит – и перестанет. Тем более, что они и спали по-прежнему вместе, в обнимку. Она видела ее фотографии. На них, как положено американке, сияла фарфоровыми зубами платиновая блондинка с ровным калифорнийским загаром. Может, поэтому Ксюше и не верилось в происходящее, казалось, что невеста Никиты была какая-то ненастоящая…