На петле времени - Дмитрий Барабаш

Эпилог

Жизнь коротка,к сожалению,к счастью,по замыслу.Взгляд снизу-вверхоткрывает единственный путь.Споря со злом,мы потворствуем сами злуи подтверждаем его,грудью идя на грудь.Щеку подставить?Да запросто.Жизнь коротка.Мы не заметим удара,пройдем насквозь.Так же доходят слова до нассквозь века —чистые,словно воздух и солнце,и точные, как мороз:Не убивайте,не грабьте,не ешьте так,словно у вас два тела.Не плачьте зря.Празднуйте жизньи забудьте напрасный страх.Все, что стремится ввысь, —воспаряет вверх.Все, что плодит земля, —заберет земля.Можно навратьс три коробас три дворца,можно одеться в золото,Богом слыть,но остается лишь то,чему нет конца.Что же за всем этим следует?Следует жить.

Следует жить (послесловие Дмитрия Невелева)

Этими словами завершается поэма. Стихотворный роман о России конца XX – начала XXI века, эпохе, в которую целиком вписалось мое поколение, чье время понемногу сходит на нет, освобождая дорогу поколению «обнуленных», как его называет автор. Генерации, охотно играющей на буйно заросших диким бурьяном руинах когда-то обширной и великой красной империи в неведомые нам и кажущиеся бесцельными и бессмысленными игры. Автор замечает, что шустрое потомство,

Котом, мурлычущим в ногах,

Хвост задирает и смеется:

Ты скоро обратишься в прах

И все твое ко мне вернется.

Новое поколение воспринимает мир непосредственно, ему чужда амбивалентность, мир кажется ему привлекательным; ценности самоочевидны, не нуждаются в оговаривании и часто имеют вполне материальное выражение. Потомство считает поколение отцов неврастениками, неудачниками, находящими сложности там, где их и в помине нет. Оно проходит аки по тверди по тем трясинам, безднам и пропастям, которые в свое время казались нам непреодолимыми.

Автор иронично замечает, по всей видимости, адресуя свой упрек новой поросли: Как рассказать тому о целом, кто даже часть не хочет знать. Трехнулевым не нужен наш опыт выживания – его умению приспосабливаться и мимикрировать можно только позавидовать. Наиболее ловкие из них ориентированы на формы деятельности, для обозначения которых мы вынуждены зубрить доселе незнакомые нам английские термины, которые часто и являются единственной сутью этой деятельности.

Герой повествования наивно полагает (и к его положениям автор настроен весьма иронично):

Что воплотится в каждом чаде

Глава неписаной тетради,

Вершина призрачной горы,

К которой я стремлюсь добраться,

И та, которая за ней,

И те, которые за ними -

Вершины мыслящих детей.

Как когда-то «восьмидесятникам» представлялся надуманным и странным драматизированный конфликт эпохи классицизма – неразрешимый без трагедийности выбор героя между честью и долгом, так теперь «трехнулевым» чужда не только мучительная рефлексия отцов, но и традиция самоиронии, «стеба», эзопова языка времен брежневского «развитого социализма» – типичная питательная среда альтернативной культуры восьмидесятых, выросшей из образчиков позднесоветского самиздата.

Природа «демократических перемен» начала девяностых вызывает у автора новую волну иронии:

Продолжается распад

Чтоб из пепла, чтоб из ила

Вырос новый зоосад.

Видимо, здесь не случайно использовано часто повторяемое Иосифом Бродским словечко «распад». Помните, у веницианского виртуоза:

Еще нас не раз распнут

И скажут потом: распад.

Общая судьба всех поколений – переработавшись, стать гумусом, плодородным слоем, на котором вырастут невиданные диковинные цветы нового, чтобы, в свою очередь, лечь рано или поздно в землю. Это закон жизни.

Автор нашей поэмы, не отступая от традиции, сетует от лица стареющего поколения на время, в котором приходится жить:

Раньше люди ненароком,

Попивая горький чай,

Говорили о высоком

И о главном невзначай.

А теперь важнее нету

Темы чем «твое – мое»…

Все это так. Но где прячутся истоки важного для многих стремления представлять себя сверхуспешными и сверхбогатыми? Судя о людях, мы часто исходим из ошибочного предположения, что человек стремится к счастью, хотя множество людей, напротив, хотят быть несчастливыми и пытаются всех вокруг сделать таковыми. В несчастье и неустроенности своей и близких, в болезнях, боли и смерти, в гневе, ненависти и обиде, в невежестве и отсутствии мысли для таких людей затаилась особая прелесть, которая и дает им силу длиться, создает видимость жизни. Это кажется странным, нелепым, но это так. И автор, бросив взгляд на их чаянья и страхи, замечает:

Что гадать, у вашей кошки путь мудрей и краше сны.

Цепочка тварь-тварность-творение-творчество-творец часто обрывается, едва начав выстраиваться. Воссоздание, сотворчество Вселенной, осознанное и интенсивное проживание каждого момента своей жизни возможны только, когда разорван круг животного автоматизма. Читаешь книгу, не видя сути, – глаза проскальзывают по строчкам, пальцы листают страницы, но смысл прочитанного не постигается, сюжет не запоминается, мысль витает где-то далеко – этот повседневный автоматизм жизни знаком многим. Но все ли пытаются его преодолеть?

Рассказчик, от лица которого ведется повествование, совершенно неожиданно и для себя, и для читателя в ходе мистической инициации просыпается, получает опыт осмысленной жизни. Его проводником в новый мир, паче всякого чаяния, становится главный герой произведения. Так находит объяснение прозвище «черный ангел», которым в первых строках поэмы его награждает автор.

Инициация (а это трудно назвать иначе) повествователя происходит без какой-либо подготовки, предуведомлений, как-то буднично. Речь, судя по тексту, идет именно о гностической традиции и для автора, очевидно трезвомыслящего и далекого от эзотерики, этот опыт остается чем-то необъясненным, до конца не переработанным, неосвоенным.

Впрочем, это обыденное недоумение вновь обращенного: что делать с открывшимся знанием, будто пришедшим из ниоткуда, но тем не менее переживаемым достовернее, убедительнее и предметнее, чем собственное существование? Нам новый опыт автора и рассказчика (в поэме они часто сливаются) именно этим и интересен – немного наивной (а другой и быть не может) попыткой описать словами неизъяснимое.

Понимание (это вернее, чем слово «знание») описывается автором так:

Не вдаваясь в хитрые детали,

я скажу лишь, что за пять минут

я узнал так много, что едва ли

сто веков в свои кресты вожмут…

Не в земной и не в телесной власти

рассказать о той бескрайней силе,

но пытаться буду бесконечно

хоть в золе, хоть в слякотной могиле.

Здесь рассказчик только начинает понимать, что и он сам является проводником сокровенного знания, что оно уже растет в нем и ищет выхода, поскольку внутреннее стремление к всеохватывающей и всеосознающей жизни и есть частица того внутреннего напряжения, витальности, которая составляет движущую силу Вселенной, ведущую ее от первозданного хаоса к высшему порядку, к Абсолюту, не только мыслимому, но и, возможно, достигаемому на восхождении по бесконечной лестнице вверх. С этим знанием следует и стоит жить.

ПИТЕР

цикл стихотворений

Hasta La Vista

Москва похожа на мишень,ужа, сужающего кольца.Брожу нелепый, как женьшень,вдоль патриаршего болотца.Я – корень жизни и добра.Я – плод гармонии и света.Я – росчерк легкого пера,избранник вечного сюжета.Я по Садовым, по Тверскимношу свое спасенье людям,как шестикрылый серафим —ободран, пьян и ликом чуден.Я, как раздавленный комар,на лобовом стекле таксистамелькаю в бликах встречных фар.Аста ла виста.

Скорый

Между Питером и Москвойя покачивал головой,околачивал языкоми проглатывал кадыкомржавых станций ржаную пыль,бесполезных полей ковыль,безучастных домов глазаи прохожих, идущих зато ли водкой, а то ли хлебомпо инерции между небоми работой, в которой смысламеньше, чем заключают числадней прожитых на белом свете,разве что народились дети,чтобы в очереди за хлебом,затеряться под тем же небом.Грустно жить ничего не знача,не создав, не найдя, но плачапо несбывшимся, по далекимпоездам, пролетевшим в Питер.Жизнь – спектакль,в котором зрительне участвует, зная ценуна билеты в любую сцену;за ответы на все вопросы,за несбывшиеся прогнозы.Между Питером и Москвойя покачиваю головой.Я как в кресле сижу качалке,как болванчик на пресс-папье,как пушинка на скорлупе.

Первый