Жена Монаха - Владимир Курносенко

- Ну, так как? - Чуть даже пригибаясь, она старается поймать его взгляд. - Дозволительно или не дозволительно?

- Сейчас? - глупо уточняет он.

- Ага, - она снова улыбается; взблескивают зеленые ненамакияженные глаза.

Со вздохом он выбирается со своего места и, наперед зная, что пусто, заглядывает на всякий случай в предбанник, где ждут обычно зова явившиеся на прием.

Уходит, уковыливает в белую дверь.

- Вы извините, Лена, - говорит неуверенно, вернувшись, - но мне... переобуться тогда надо... Подождете?

И вот они, доктор и молодая красавица пациентка, движутся по центральной и не слишком потому грязной улице, поочередно то уходя вперед по кой-где брошенной в грязь досочке, то расходясь и сходясь по фронту на утоптанных и еще твердых внутри стежках-дорожках.

Моросит; едва заметно все-таки капает, и где-то впереди еле слышно урчит с угрозою гром.

- А знаете что, - останавливаясь и отставая, говорит Е.В., - а я ведь вам целое письмище накатала в свое время, ей-Богу! Мы тогда приехали, а вы девочку у зоотехникши спасли... Вы не подумайте, не про любовь... так... От восхищения! По-человечески, елки-палки! Не верите?

Он, куда деваться, тоже останавливается. Ждет.

- Не верю, что по-человечески можно? - Он изо всех сил старается не улыбнуться. - Ну, почему? Я сам бы мог вам написать, по-человечески! Вон вы какая... славная...

Они минуют дом на окраине, один из углов подпирает столбик из камней... Так было, когда Плохий принимал медсанчасть, и вот минуло восемь лет, и столбик держит, а дом стоит.

- Мы мамин... - показывает подбородком на столбик Елена Всеволодовна, тоже третий год ремонтируем... - И она машет - А! - и на дом, и еще на что-то безнадежно-горестное рукою.

Улица переходит в дорогу, та в проселок, а с последнего они сворачивают в сторону леса по тропе.

- Вы нарочно меня... выгуливаете?! - осеняет Плохия догадка. - По моим же рекомендациям... Пожалели, да? Курацию решили осуществить?

Но она прямо, без утайки и без улыбки встречает его глаза.

- Нет, Вадим Мефодьевич, увы! До этого мы не додумались, простите. У нас дело.

Тропа подводит к поваленной березе на прилесном, в жухлой прошлогодней траве лужку. Елена Всеволодовна ведет пальцем по мертвому потускневшему стволу.

- У Хмелева, Як Якыча, рак, - глухо выговаривает она, разглядывая с вниманием следок на своей перчатке. - Шефиня наша узнала случайно в городе... - И без перерыва-паузы, стреляя в упор, в лицо, в лоб ему: - Вы, Вадим Мефодьевич, можете вылечить?

Без того через силу понуждающий себя передвигаться и стоять, Плохий тотчас и без размышлений сел.

"Так, - сказал про себя он, - та-ак..."

Села рядом, рискуя испачкать плащ, и Елена Всеволодовна.

Пахло тут натаявшей водой, перегнойным тленком и близостью еще не ожившего леса.

- Сможете? - некорректный, ни в какие врата не лезущий вопрос этот на ребре.

Он поднимает из-под ног сопревшую в зиму веточку, и та сама рассыпается под его пальцами в прах.

- Я вам потом отвечу... позвольте?

На предплечье его ложится небольшая и узкая, но странно тяжелая ладонь в тонкой матерчатой перчатке.

- Спасите его, Вадим Мефодьич! Пожа-а-лыста! Это... это... Так бы...

Он осторожно снимает ее, эту руку, и, заброковав мелькнувшую было мысль поцеловать, ограничивается дружески ободряющим пожиманием.

Елена Всеволодовна плачет.

Из тумана и дыма вырезывается в воображеньи Вадима Мефодьевича потухшее, испрашивающее лицо Хуторянина, и уклонявшуюся умаянную душу его пробивает нечто вроде электрического разряда.

- Есть один момент "за", - выговаривает он нарочно, чтобы вытерпеть электричество. - Ирмхоф Лир Лоренцо! Понимаете? Не было бы у него надежды... Не звел бы!

Она поворачивает на высокой, повязанной шарфиком шее милую свою головку, вдумывается в соображенье и слегка пожимает плечом.

Это, дескать, все о двух концах и надвое бабушка.

Глаза поставлены широко, по-козьи. Все женщины, говорил когда-то в гараже школьный его дружок, делятся на кошечек и козочек.

- Я раньше, давно, - признается зачем-то Плохий этой женщине, - по людям сильно скучал... В общаге... Пить начал поэтому...

Она точно вспомнила что-то, что обязательно намеревалась сказать.

- Вы вот что, Вадим Мефодьич... Не мне вас учить, конечно, но ведь это все

вы... - Она щелкнула пальчиком по сонной артерии. - С маленькой дочкой расстаетесь? Так? Дочка выросла и другая тыщу лет, и вы все горюете, растравляете себя, нету вам, такому-то, прощения, нет утешения! Как другим жить, знаю, а сам не хочу! Эдак, мил Вадим Мефодьич, не пойдет. Есть мера и скорби... И вы...

Он поднял руку, показывая ей - достаточно.

Она некоторое время молчит и с иным уже выражением голоса поражает его иначе.

- А скука, Вадим Мефодьич, - улыбается в отваге она, - это встреча с самим собой в факте собственного несуществования!1 Так как будто, елки...

Когда до медлительного ума Плохия добирается в конце концов смысловая мощь высказыванья, из горла его сам собою вырывается звук, напоминающий кряк селезня.

- Ничего себе! - отчасти чтобы загладить, поражается он и словесно. Это кто ж такое догадался? Гениально! В десятку. Наповал. - Плохия даже пот прошиб.

- Был такой... один французский румын... Дам нам-то с вам что? Соль в том, что верно.

Плохий приподнимается, снова садится. Вытирает рукавом лоб.

- Кто же из нас всех существует-то тогда?

Она вновь приподнимает плечи. На плечах погончики, на погончиках пуговички, а на пуговичках капельки воды, поскольку все-таки, как говорят казимовцы, бусит бусинец.

- Монах какой-нибудь, - пытается она отозваться предположеньями, Диоген... Ребенок, покуда не схитрил... Некоторый русский человек за двести лет до итогов его развития, - засмеялась, - да все мы, наверное! Время от времени...

- Ясно, - говорит он, - почему зрелищ!

- Что? - не понимает она.

- Почему "хлеба и зрелищ", - разъясняет он.

Потом они говорят о прогрессе, о цивилизации (попытка устроить жизнь без Бога), о том, что у истинного монаха истина должна быть и за жену; оба нарочно смеются, и у них завязывается один из тех бесценно-редкостных разговоров, когда взаимосимпатия не мутит и не рушит, а, наоборот, сберегает для мужчины и женщины музыку смыслов.

Словно танцевали какой вальсок или гуляли по раю до подползанья "прагматического" гада...

"Без робкой нежности и тайного волненья"1.

Понеже сердце ее принадлежало другому, а он, - как объяснит себе Плохий впоследствии, - был достаточно чуток без семи похмельных шкур.

"Сам мир Божий соблюдал сердца их..."2

Плохий поделился с Еленой Всеволодовной ключом разумения, единственным, по сути, имуществом своим на этой земле.

Каждая тварь в самой себе имеет причины того, что находится в том или ином порядке вещей.

Отчасти это был ответ и о Хмелеве.

- Ориген! - назвал он имя еще одного рыцаря "истины-жены". - Был в третьем веке такой полуеретик...

- Поняла, - кивает она, прикусив губу. - Это как печку затопить, а заслонку не доотодвинуть...

И они обмениваются мнения о том и о сем, о Гене Онегине, о священном синоде, о жизни, о выживании, о возрождении и перерождении.

Засим Елена Всеволодовна по-пальчично стягивает старенькую, но еще тугую перчатку и, ладошкою вверх, пробует определить, идет ли еще здесь, в дольнем мире дождичек.

- Все как будто! - заключает она молодым, свежим и полным силы контральто. - Пора голубицу отпускать с масличной ветвью.

Плохию хочется улыбнуться.

Да, ему легче. Почти хорошо. Когда-то он был действительно нищим духом, алчущим и жаждущим, и вот, кажется, случилось, он утешен: все случившееся с ним было не зря...

У поворота с тропы он оглянулся. Окинул запоминающими глазами лужок, березу, лес и, сколько было возможно, невысокий и серовойлочный, как в юрте, купол неба, нетленные ризы господни...

Где-то лишь над хмелевской Хваленкой намечалось подобие окончатой небольшой протертости; ни голубизны эфира в ней, ни позлащающих солнечных лучей, но зато - или это мстится Плохию на трудную голову? - крепким сторожевым столбиком у светлого окна-паралеллограмма, клубясь и остывая от труда рождения, ждала его взгляда трехцветная и флуоресцирующая вертикальная радуга...