Стрелка - В. Бирюк

Впрочем, и «наши»… бывают странноваты.

Я не люблю толпу. Не так — я прекрасно чувствую себя в толпе. Поймав темп, «музыку» её движения, прохожу её совершенно свободно, «как рыба в воде». Я хорошо знаю, какой это кайф — энергетика толпы. Когда мы все… дружно как один… единым движением… слитным возгласом. Когда все вокруг — тебе рады, потому что ты — один из нас, ты — такой же, чувствуешь — так же, хочешь — того же. Ура! Давай! Вперёд! Шайбу!

А потом вдруг… распоротый карман. Монетой работали — профи затачивают монетку, даже бритву в руки не берут.

Но водятся в толпе и «дилетанты». «Пернатые» — с «перьями». Вдруг над ухом:

– Не дёргайся. А то дружка твоего…

И кивает в сторону. А там — товарищ-лох с выпученными глазами и двумя… «собеседниками». Один из которых чуть отводит моему приятелю полу куртки. Чтобы я видел прижатый к печени лоха «ножичек нулевого размера».

А вокруг — густая толпа кассового зала одного из московских аэропортов, «лихие девяностые» и не одного мента в поле зрения.

– Сумочку отдай.

В сумочке — «северная» зарплата для бригады вахтовиков. Без которой семьям нашим не прожить следующие два месяца. А то и больше: ребятам просто не на что вылететь «на севера».

Как лучше? Утирать потом слёзы новоявленной сиделке у одра больного лоха-калеки, на рождении сына которой недавно отплясывал, или смотреть в глаза десятку голодных женщин, за которыми детишки. Некоторых из которых сам из роддома на руках выносил. Которым в следующий месяц-два-три — ни мяса, ни молока.

Нас тогда спасла чисто глупая случайность: вдруг в аэропорт заявился со свитой кто-то из дерьмократических боссов. И наши… «собеседники» мгновенно рассосались. «Вот оно былО и нету». В толпе… если умеешь — не проблема, в два шага.

Дальше… «бережёного — бог бережёт» — я летал один. Трое суток «в одну харю»… нормалёк, держим. Только к концу — зубы звенеть начинают.

«Один в поле не воин» — русская народная мудрость. В «поле» идут толпой. Идут долго, притираясь и примеряясь друг к другу. Знакомясь, завязывая «паутинки» дружбы и вражды, подчинения и начальствования, взаимопомощи и взаимоненависти. Создавая себе репутацию глупости, трусости, бестолковости… Или — разумности, храбрости, основательности…

Это происходит непрерывно, часто — независимо от твоих осознанных действий, от основных свойств личности.

Вылезал из лодки, зацепился, споткнулся, плюхнулся в воду на виду у всего войска…

– Бестолочь, раззява, шагу ступить не умеет…

Всё — появился повод для насмешек, кто-то из добровольных шутников ещё и подтолкнёт при случае.

– Так он же раззява! Он же с борта завсегда падает! Это ж все знают!

Парень стоит по колено в воде, утирает лицо, растерянно смотрит на своих «боевых товарищей». А те — ржут, тычут в него пальцами. И вёслами, не выпуская на берег:

– Давай, карасик, попляши! Ты ж у нас плясун. А ну-ка — в присядочку! А ну-ка — по речке раком!

Обычно начальники, просто воины постарше, прерывают такие игрища. Хотя бы потому, что вода холодная, в такой поплескавшись — можно заболеть нешуточно. «Небоевые потери» — постоянный бич любой средневековой армии. И не только: уже в наполеоновскую эпоху обычный корпус русской армии терял за кампанию до четверти личного состава. Без каких-нибудь серьёзных сражений.

Судьба Чарльза Гамильтона, первого мужа Скарлетт О'Хара, умершего в военном лагере от кори даже не успев вступить в первый бой, оставившего 17-летнюю вдову с ребёнком на руках — довольно благостна. Корь убивает всего в две недели.

У нас пока потерь нет. А вот чужих утопленников я уже повстречал. Я же говорю: что меня надо не — выручать, а — держать, соратникам стало понятно быстро.

На следующую ночь после обнаружения моего «оборотничества», встали у Дубны.

Ещё один «голядский след». «Dubus» — глубокий. Ещё один «китеж-град». Из крепостей Долгорукого, построенных для защиты Верхней Волги от смоленских да новогородских ратей.

Дубну тумены Батыя выжгли начисто. После татар — столетиями деревушка была, так и не могла подняться. Пока уже в 30-х годах не пришёл «Дмитровлаг», выкопал, закопав 1–1.5 миллиона человек-зеков, канал имени Москвы, Московское море и построил посёлок Большая Волга. А уж после войны сюда перебралась секретная «Гидротехническая лаборатория», которая стала «Институт ядерных проблем АН СССР».

И вот я, как дурак, раньше всех выспавшийся, надумал с утра побегать по леску. Мышцу на ногах погонять. А то руки, спина — нагружены, а ноги — нет.

Выскочили мы с Суханом тихохонько, пробежались до бережка. Речка там, Сестра называется.

Лес на берегу полузатопленный стоит. Темно, мокро, холодно. На сухом месте дерево подходящее нашёл. Делаю себе растяжечку типа «вертикальный шпагат», считаю про себя и тупо поглядываю по сторонам. А там что-то белеет в воде. Что-то такое… странное. Какая-то… звезда с хвостом. Хвост как у нашего петуха на стяге. Только белый. Не видать ни хрена.

Но я же умный! Я же прогрессор! Итить меня… Достал свою «зиппу» и, так это, с понтом, щёлкнул.

Мда… хорошо, что холодно. А то штаны стирать бы пришлось.

Смотрит на меня баба. Из под воды. А хвост — волосы её распущенные — течение колышет. Будто живая. А «зиппа», гадина, она ж и сама горит! Газовую бы отпустил — и не видно. И — не страшно… А тут…

Ну, что с дерева я сразу свалился — и так понятно. Потом продышался малость, полез утопленницу вытаскивать.

А их — двое! Факеншит уелбантуренный!

Мокрые, холодные, мёртвые… Бр-р. Огонёк пляшет — мертвяки будто шевелятся. «Бр-р» — два раза. И далее «бр-р» — неоднократно.

Потому что под этой, молодой, вроде бы, бабой, привязан молодой безбородый парень. Связаны они за локотки спина к спине. Оба — совершенно голые. Даже без крестов.

Вытащили мы их с Суханом на сухое, тут меня и вывернуло. Потому как у этой бабы во влагалище вбит толстый берёзовый кол.

Торец полена между ляжек торчит. А кончик заострённый — вышел чуть выше поясницы.

А у парня на гениталиях — намотан пеньковый канат. Второй конец каната в воде болтается. Будто змеюка живая.

Понятно, что убийство. Понятно, что нужно было сразу мертвяков назад в воду спихнуть. Там бы Сестра в Волгу вынесла и… и концы в воду. И пеньковые — тоже.

Но я несколько… растерялся.

Дальше — по собственным старинным привычкам. Мы ж на походе, я ж в хоругви! Дисциплина форева! Есть командир — ему и решать.

Погнал Сухана за Лазарем, тот заявился с целой толпой. По-охали, по-ахали, попробовали из бабы кол выдернуть — фиг, намертво вбито. Пока сама не сгниёт — не получится.

Так потрогали — совсем холодная, но вроде бы, недавняя. Тут Резан и углядел:

– А что это у покойника на шее? А ну-ка посвети.

Факел наклонили ближе — виден ошейник. В оплётке из белой свиной кожи. Потому и незаметен.

Взрезали кожу, внутри полоска железная. Я сам когда-то похожее носил. Только у меня оплётка была чёрная, из змеиного выползка.

Под кожей на железе давленный знак: круг, вертикальная черта в нём, от середины черты, под углом в осьмушку круга, в обе стороны от осевой — два восходящих луча.

– Боярский род Дворковичей. Их тавро. Прозвание рода — от дворки. Шутники, де, они, балагуры. А тавро — птица Алконост.

Кто не в курсе, Алконост — волшебная птица, результат ошибки переписчика «Шестиднева» Иоанна Болгарского.

Был такой книжник во времена болгарского царя Симеона. Из сподвижников в деле продвижения и просвещения. Перепутал имя собственное девушки — Алкиона, превращённой ещё древними греческими богами в зимородка (алкион — по-гречески), и из фразы: «алкионъ есть птица морская» (пишут же без разделения на слова!) — получил «алконостъ». «Поручик Киже» — слышали?

Вот как раз лет тридцать назад, портрет пернатого «поручика Киже» с грудями — появляется в книжных миниатюрах.

Уже и народные сказания складываются: утром на Яблочный Спас прилетает в яблоневый сад птица Сирин, которая грустит и плачет. А после полудня прилетает птица Алконост, которая радуется и смеётся. Птица смахивает со своих крыльев живительную росу и преображаются плоды, в них появляется удивительная сила — все плоды на яблонях с этого момента становятся целительными.

Птица — женского рода, откладывает яйца в море. Ещё у неё должен быть свиток в одной руке, райский цветок — в другой, женская грудь 4–5 размера и корона на голове. Но тавро маленькое, всё — не поместилось. Зрителям приходится включать воображение, додумывая детали.

Резан просто кипел от злости. Но выражался почти правильно, по вежеству. Хоть он и старший десятник, и муж добрый, а я — сопляк-чужак, но я — боярич. Поэтому — без мата и мордобоя:

– И какие ж черти понесли тебя, боярич, в такое место?! Все люди добрые ещё спят, а ты один, будто бесом обуянный, по лесам шатаешься, покойников на нашу голову сыскиваешь.