Стрелка - В. Бирюк

– И какие ж черти понесли тебя, боярич, в такое место?! Все люди добрые ещё спят, а ты один, будто бесом обуянный, по лесам шатаешься, покойников на нашу голову сыскиваешь.

– Я сыскиваю?! Да они сами сыскиваются! А с чего ты, Резан, волноваться начал? Нашей вины здесь нет. А то можем бедолаг и в воду столкнуть.

– О-ох… Поздно — народу много. Кто-нить донесёт. Так что… придётся княжьих звать.

Пока бегали за княжьими, Резан просветил:

– Теперь будет сыск. Тебя расспросят, слугу твоего, меня, Лазаря. Ещё кого. Это дело неспешное. Грамотки царапать — быстро не бывает. Потом велят брать мертвяков да тащить в церкву на кладбище. Копать ямину. Две, мать их. Мужика с бабой — в одну не положат. Домовины — взять где или сделать. Ещё и «земляной налог» плати. Ну, попу за отпевание. Мы тут полдня переведём, караван уйдёт. Потом гребсти до полуночи. Ещё, не дай бог, на реке и влетим куда, по тёмному-то… Становиться… хрен знает где. А по утру — как все.

– Но надо ж татей-душегубцов найти!

– Ох же боже ты мой! Послал недорослей на мою голову! Да хрена их искать?! Хоругвь Дворковичей здесь же стоит! Местные они, с Дубны, с вечера к каравану пристали. А это… Это сынок его со своей бабой справился.

– Как это?!

– Да так! От дурня кусок! Пошёл в поход, да вернулся тишком. А у ней уже вот этот… холоп. Ублажает жарко. Ну, он обоих и… отправил в реку. Остывать. От жара любовного.

Во как. Зачин «Тысячи и одной ночи».

В сказках дальше всё так красиво получилось. Но уже с другой женщиной, с Шахразадой. С той, которую не поймали на «горячем». А вот с попавшейся… и с другими, кто не умел так красиво сказки сказывать…

– Погоди. Но это ж убийство! Душегубство! Душегуба надо имать и тащить к князю.

– О господи! За что?! Холопа казнил? Так холоп в воле хозяина. Жёнку? Так его ж жёнка! В воле мужа.

– Так что ж?! Он двоих людей убил и он — невиновен?!

– Да где ты людей видишь?! Баба с быдлом. А вот тебе… и нам с тобой… неприязни будут. Ты ж стыд Дворковичей — на народ вытянул! Теперь же над муженьком рогатеньким — люд наш смеяться будет! Они в отместку будут всякие… гадости делать. Это ещё хорошо, что боярыня нездешняя, родни у неё тут нет. А то и они бы на дурня, их опозорившего, взъелись бы.

– Постой. Но ведь это ж их дочку убили…

– Да родня сама б такую бл… удавила! Это ж на весь род позор! Бл…дищу вырастили! Люди ж скажут: «поди, и остальные — такие же». А ты этот срам — да на весь честной народ. Сдохла курва по-тихому — и ладно. Но тебе, вишь ты, побегать вздумалось!

«Упала на землю девкаУпало солнце на землюОна не знала, что будетОна не знала, что скажетЕё родимая мамаЗа что ругали бы сёстрыЗа что убили бы братьяКогда б узнали, где былаОй-е-ё, она».

«Убили бы братья». Родня вступается только за неправедно, в рамках «здесь-и-сейчас» стереотипов, обижаемую женщину.

Как вступился Мстислав Удатный за свою дочь Феодосию — мать Александра Невского, изнемогающую от обид, чинимых ей наложницами мужа. Не за факт наличия гарема, не за невнимание и обиды от неверного мужа, но — за утеснения именно от наложниц. Что и привело к катастрофе — к взаимному уничтожению Залесских ратей в Липецкой битве. Около десяти тысяч убитых только с одной стороны.

Мда… Бабы — они такие… Мервяков — штабелями…

История с убийством «Синей бороды» — маршала Франции барона Жиля де Рэ братьями его жены — совсем другая история. Её просто не было.

Резан оказался прав: после долгого расспроса ярыжка княжеский заставил нас отволочить покойников к ближайшей церкви, выкопать могилы, прослушать отпевание и всё закопать. Вытащить вбитый в женщину кол мы не смогли, так и похоронили.

История эта добавила мне негативной репутации. И в самой хоругви — ребята были отнюдь не рады выпавшим на их долю трудовым подвигам, и в караване вообще:

– Пришлец-то смоленский… по ночам не спит, бегает чегой-то по лесу… а потом упокойники всплывают… свят-свят-свят…

Я ещё ничего «попадёвого» не делал, просто пытался поддерживать себя в форме. Но само по себе моё существование, жизнь в привычном для меня темпе, вызывал в русском воинстве проблемы. Которые приводили к появлению недругов, в этот раз — каких-то незнакомых мне бояр Дворковичей.

Подобно прежним местам моего обитания — в Смоленске, в Елно, в Пердуновке — вокруг меня сплетались новые паутинки мира. Отношения с новыми для меня людьми.

Всё это уже бывало, некоторые вещи я понимал заранее и старался их избежать. Но, увы — вроде бы и опыт уже есть, а всё равно — создавал себе недругов, даже не желая того. Просто фактом своего присутствия.

На другой день встали возле городка Кснятин. Ещё одна памятка от Долгорукого. Тоже выжжен Изей Блескучим, Ростиком, новогородцами… И славными смоленскими стрелками моего Акима — в том числе. За прошедшие 17 лет отстроился, поднялся. Потом его сожгут новогородцы, вобьют в грязь татары, свои князья делить будут до пустого места… Он будет каждый раз подниматься. Пока в 1939 земляные укрепления и древнее городище не уйдёт под воду водохранилища.

А пока нас в версте от того городища на городском выгоне поставили. Купцы наши гуляют — песни «провожальные» поют.

У Кснятина в Волгу впадает Нерль. Рек с таким названием — две. Есть — Нерль Волжская, есть — Клязьменская. Две Нерли — из важнейших транспортных путей нынешнего времени.

Нерль Волжская вытекает из озера Сомнино, связанного рекой Ваксой со знаменитым Плещеевым озером. Есть волок из Нерли Волжской от Плещеева озера около села Княжево в реку Моса, приток Нерли Клязьменской. Далее лодейки бегут в Клязьму, Оку и выходят на Волгу.

Или — не выходят: нынче эмир пути запер — свой Бряхимов на Окской Стрелке поставил.

Путь по Нерлям — короче собственно Волжского. Но князь ведёт караван по Волге. Не весь — часть купцов сворачивают, пойдут прямиком к Суздалю да Владимиру.

Купцы гуляют, а нас к князю позвали. Только мы воды нагрели, только намылились… прибежал отрок княжеский:

– К государю! Князю Тверскому! Володше свет Васильковичу! Спешно! Обоим бояричам!

Морда гнусная, сальная, глаза вороватые, сам на месте приплясывает… Как бы не спёр чего. Деваться некуда — вытерлись наскоро да пошли.

Князь с ближниками на посадниковом дворе встал. В тепле, на мягких постелях… Я не завидую: начальству должно быть хорошо — тогда оно не так злобится.

На дворе — гулянка идёт, девки хороводы водят, мужики комаринского выламают… Старается народишко — богатый гость пришёл. Может, расщедрится, сыпанёт златом-серебром?

Подвели к этому Володше. Лазарь аж трясётся весь:

– Сам! Князь! Государь!

А мне… что я, князей не видал? Да я с Ромиком — вот как сейчас стоял! А он не какой-то там князь подручный, а настоящий, «светлый». А если самое начало вспоминать, казнь на Волчанке, так и самого Великого Киевского Князя Ростислава свет Мстиславовича — лицезрел.

Володша, молодой парень лет 20, невысокий, чуть оплывший, слегка поддатый, расспросы расспрашивает. Сперва Лазаря: как дела, поздорову ли матушка оставалася, нет ли убыли в хоругви, как с припасами да не течёт ли лодейка.

Лазарь весь в энтузиазме. Сплошной «яволь гер оберст». Каблуками не щёлкает исключительно от неумения. Грудь — колесом, глазами — начальство ест. Я бы даже сказал — жрёт не прожёвывая.

Потом за меня взялись:

– Так ты — смоленский? А к нам с чего? А не думает ли князь твой Роман какую нам бяку учинить? А не ждать ли нам сюда снова стрелков вашинских?

Глупость, конечно, полная. Был бы я подсыл от смоленского князя — так бы не назвался. Но надо отвечать. Не вря. Или правильно — не вряя?

Выкладываю. Чистую правду. Что сам — ублюдок признанный. Что батюшка мой, Аким Рябина, конечно, славен, но сидит в вотчине, в отставке и в немилости. Что был в княжьих «прыщах», но вышибли. За глупую шутку с вонючей свечкой.

Демьян-кравчий мне так и говорил, когда я у него на дыбе висел: «Я тебя за ворота вывел да пинка дал. Стража и зеваки видели».

– А служил-то где?

– У оружничего в погребе чешую чистил.

В моё время человека, чья трудовая деятельность протекала в арсенале вероятного противника, сразу бы начали расспрашивать. Интенсивно. А тут… тут все знают, что оружие — у воинов, а не в схроне.

За столом народу полно, матёрые бородачи есть. Один из них, вроде бы — местный тысяцкий, про Акима Рябину услыхав, вспоминает поход семнадцатилетней давности. Так это… уважительно.

– Крепки смоленские, бьются знатно. А стрелки ихние — вельми искусны. Мы на них в конном строю кинулися, а они не бегут! На десяток шагов подскакали, а они, вишь ты, хитрецы какие, лёд речки этой Волнушки — вона она, за забором течёт, покололи. Передние-то под лёд и пошли. Я тогда чудом ушёл, конь добрый был, выпрыгнул.