Русские снега - Юрий Красавин

Такой, надо полагать, состоялся у них разговор, пока он пробирался в темноте по черному ходу.

Махоня сидела при керосиновой коптилке и вязала. Встретила его так, словно он на минуту отлучился и вот вернулся.

— Дверь прикрывай плотнее, а то холоду напустишь.

Она была в двух кофтах, надетых одна на другую, а поверх овчинная душегрея, неловко скроенная и грубо сшитая. — В таком наряде Махоня была «вдвое себя толще». На полу раскатились клубки шерстяных ниток; прялка с колесом стояла рядом, на лавке. В ней кудель. Пахло в избе овечьей шерстью, дымом дровяным — должно быть, уже пыталась растопить печь.

Огонёк коптилки колебался; живые тени двигались по избе, отчего и всё двигалось, обретая одушевлённость. Великое дело — огонёк. Даже вот такой маленький. Ваня сел на лавку. Оглядываясь. Махоня вязала, сидя за столом… носочки совсем крохотные — для кошки, что ли? С неё станется…

— Ну, что, тёть Насть, скучаем?

— У нас тут не скучно, — тотчас возразила она. — Мне есть с кем поговорить.

Ну вот, начинается…

— Глянь, — Махоня кивнула в сторону кухни. — Видишь, сидит возле залавка?

И верно, там то ли сидел, то ли стоял, поёживаясь, кто-то серенький, большеголовый, ростом не выше деревянной бадьи. То ли шапка у него на голове, то ли волосы так буйно росли — не кудрявые, а этак стожком соломенным; борода с проседью, начиналась от глаз, смиренно моргающих; нос картошечкой торчал из бороды, усы обозначили маленький ротик.

Ваня глазам своим не верил.

Если б не весёлый голос хозяйки, модно бы и испугаться. А так не страх, а… огорошенность, и уж не в первый раз за нынешний день. Это существо повернуло голову, сделало шажок… и смотрело на гостя большими виноватыми глазами.

— Я его Иван Иванычем зову. Вот свитерок ему связала, он надел да и не снимает, понравилось… Иван Иваныч! Ну-ко, выйди, дай на тебя поглядеть. Вишь, гость у нас.

Но Иван Иваныч мелкими шажками подался этак ближе к подпечку и прислонился к ухватам. На нём, верно, был серый свитерок и толстые вязаные чулки. Он чихнул, застенчиво закрылся рукой.

— Иван Иваныч! — опять позвала Махоня; она рада была безмерно, что смогла, наконец, явить постороннему человеку того, о ком раньше рассказывала, а ей не верили. — Да ну-ко выйди, что ты какой невежливой!

Но Иван Иваныч неловко нагнулся и втиснулся в подпечек, громыхнув при этом ухватами.

— Хозяин, — уважительно сказала Махоня. — То веничек возьмёт да и подметёт, то лучинок нащепает на растопку. А только что робок больно. Вишь, тебя боится.

В подпечке опять раздался чих; оттуда выкатилось круглое поленце. На это Махоня выговорила ворчливо:

— Пошто туда забрался? Пылища там… Ну, так тебе и надо: не будешь лазить, куда не след. Сто разов говорила: живи по-людски, чего всё по углам-то тёмным хорониться?

В ответ из подпечка ей что-то было сказано, однако Ваня не разобрал. А сказано было голосом стариковским, тоже ворчливым.

— Я его частенько ругаю, — тихонько сообщила Махоня. — А он тоже на меня поварчивает. Так вот и живём.

Чуть погодя, оказалось, что Иван Иваныч не единственный гость у хозяйки.

— Раньше-то я знала, что они тут, да ведь не показывались! — как бы между прочим, как об обыденном сообщила она. — А вот нынче объявились.

— Кто «они»? — насторожился Ваня.

Махоня только улыбнулась: узнаешь, мол.

Странные звуки послышались на печи за трубой — картавенькое голубиное воркование, голоса вперебой.

— А это у меня две попелушки живут семейно, — сообщила Махоня. — Парочка неразлучная, петь не поют, а так славно меж собой разговаривают!

— Что за попелушки?

— А как тебе объяснить… сказала бы птички, ан не птички: на мордочках у них носы, как у котят, а не клювы, и крылышков по две пары, а сами-то маленьки, со спичечный коробок или чуть побольше.

— Так это летучие мыши, — подсказал Ваня.

— В пёрышках-то? Али я мышей не знаю! У тех вместо крыльев перепоночки, а у моих попелушек — перья, как у воробьёв. Они тепло ужасно любят. А теперь вот зябнут: печь-то захолодала.

Тут из-под кровати выбежали… двое человечков, этакие шустрые старички, величиной… да, небось, не выше обычного стакана. Их было двое, они подбежали к клубку у ног хозяйки и покатили его к себе под кровать, попискивая весело и бойко. Ваня даже ноги подобрал под лавку, испугавшись неведомо чего.

«Надо уходить, — подумал он. — А то у меня крыша поедет».

— Тоже вот… живут у меня, — благодушно сказала Махоня в ответ на молчаливое Ванино изумление. — Пускай, мне не жалко.

На подмогу этим человечкам выскочило ещё несколько, они закатили клубок под кровать, толкая друг друга, по-видимому, балуясь. Опять выбежали дружной компанией, попискивая, и направились было к другому клубок, но тут с кровати спрыгнула кошка, и они бросились врассыпную. Один спрятался за веник у порога, другой залез в калошу, опрокинул её на себя, как лодку.

Кошка лапой чуть не сцапала зазевавшегося, но из-под кровати выскочил с прутом самый храбрый и огрел её по морде. Кошка обиженно отступила, всем видом говоря: вы что, шуток не понимаете?

— Играют, — объяснила Махоня. — Я на них глядеть уморюся…

— Кто это? — едва выговорил Ваня от изумления.

— Дак все свои люди, — просто сказала она и очень ласково улыбнулась. — Беженцы они: с прежних мест снялися, невмоготу им стало, вот и прижились у меня.

— А где они раньше жили?

— Говорят, скиталися: в городе жили, а там шумно, чадно, угарно… а главное, народ городской очень уж беспокойный, нервный; не уживёшься с ним.

Весёлая возня под кроватью закончилась тем, что клубок выкатился оттуда как раз на кошку.

— Вишь, что вытворяют! — покачала головой Махоня; она вся светилась радостью. А за стеной, на улице, раздался велосипедный звонок. — Ну-ка, Вань, выйди, — живо сказала Махоня, — это мне пенсию привезли. Ваня встал, прислушался — опять раздался звоночек, и слышно, как кто-то прислонил велосипед к стене, потопал. — Почтальонка это, Ваня. Выйди, встреть её. В сенях темно, и двери не найдёт.

Он пожал плечами, вышел на крыльцо — перед ним стеной стоял снег. Откуда взяться почтальонке с пенсией на велосипеде! Разумеется, тут не было никого. Постоял, ожидая, не раздастся ли опять призывный звяк звоночка, но было тихо, безмолвно. Значит, всё это чьи-то шутки…

Прямо от крыльца уходил в белый сумрак неровный ход — небось, Махоня проделала. Как она его торила? Почему он у неё получился такой странный — словно она перед собой катила бочку, а бочка та то вправо, то влево?

— Нет никого, — сказал Ваня, вернувшись в дом.

— Да вот и эти мне говорят, что послышалось, мол, вам.

Махоня и кивком головы, и вязальной спицей показала на середину пола: там вокруг миски с молоком расположились свои люди; они макали в молоко кусочки хлеба и ели.

— Вот уговариваю их по-человечески сесть за стол или хотя бы на стол. Нет, говорят, там нам удобнее. Экие бескультурные, право!

При Ване свои люди застеснялись и подались под лавку, в темноту. Он успел рассмотреть их: у них были вполне осмысленные маленькие лица, мужички были с бородами и усами, из-под вязаных шапочек — лихие чубы… всё, как у настоящих людей. Бабёночки при них в вязаных душегреях, на головах платочки… С ума можно сойти!

«Пора уходить, — опять остерегающе подумал Ваня. — А то в голове затиндиликало… значит, ум за разум зашёл».

Подснежный ход, проделанный от Махониного крыльца в сторону дома Веруни, стал заворачивать сначала в одну сторону, потом в другую, дальше почему-то раздвоился. Как это могло получиться и что это означало? Ваня постоял в недоумении и пошел направо. Попался столб — ну да, все правильно, тут электролиния. За столбом должна быть ржавая и помятая бочка из-под мазута. Но ход пошел опять криво-косо, никаких бочек не попадалось, и скоро закончился тупиком. Ага, значит, Махоня торила-торила, потом сообразила, что не туда, и вернулась.

Вернулся и он к той развилке, отправился по другой норе, а та уходила под уклон и в свою очередь раздвоилась, причем оба хода заворачивали в разные стороны.

— Э-гей! — крикнул он. — Кто тут есть?

Толща снега глухо молчала.

Теперь Ваня и сам не мог бы с уверенностью сказать, в которой стороне дом Махони, и где Верунин или его собственный дом. Остановился, прислушался, поворачиваясь лицом туда и сюда. Почудился где-то рядом хруст снега… или это скрип калитки?

— Веруня!

В ответ захлопал крыльями петух и прогорланил «ку-ка-реку!», а женский голос — нет, не Верунин — позвал: «Цыпы-цыпыцыпы…» Слышно стало, как дробно клюют куры — то ли в деревянном корыте, то ли просто на крылечке.