Не судьба - Екатерина Краснова

Проснулась она от яркого света, который вдруг ударил ей в лицо: Даша отворила ставни. Сначала Сонечка отвернулась от этого яркого, горячего луча и крепче закрыла глаза; но почему-то передумала и села на постели. В окно она увидела массу зелени, пронизанной солнцем. «Кажется, хорошая погода? И так уж было хорошо, а теперь — какая прелесть, какое наслаждение жить!» Она радостно улыбнулась этой мысли и решилась поскорее вставать. На часах стояло восемь. Даша вошла в комнату с веткой полураспустившейся сирени, и это обстоятельство значительно задержало барышню: она в восхищении замерла над этой свежей, бледно-лиловой веткой и решительно не хотела причёсываться, несмотря на все увещания Даши.

— Скорее, барышня! Вы посмотрите, какой день-то: рай! — говорила Даша.

И действительно, Даша была права. Господи, что это был за день! Весь воздух наполнялся пением, светом и благоуханием. Аромат мокрой зелени, пригреваемой солнцем, миндальный запах распустившейся сирени и лёгкий медовый запах акаций разлились по всему саду. Пронизанная светом листва сквозила на солнце: между ветвями старых лип и клёнов проглядывало изумительно-яркое синее небо, кое-где смягчённое плывущими круглыми облаками с серебряными краями. Всё точно торопилось насладиться жизнью, расцвесть, пропеть, пролететь. Казалось, что цветы воочию распускаются, листья трав и дерев воочию крупнеют и растут. Откуда-то налетели целые золотистые рои комаров и мушек; коричневые и зелёные жучки закопошились в траве; пчёлы, шмели зажужжали и загудели над лугами и цветущими кустами, даже две белые бабочки закружились в аллее.

Сонечка долго стояла в этой липовой аллее и смотрела то на тени листьев, играющие и дрожащие на песке, испещрённом пламенными пятнами света; то вперёд, в глубину суживающегося изумрудного свода, светящегося, дрожащего и слегка шумящего. Потом она устремилась на большую лужайку перед домом, в самую густую траву, несмотря на то, что отец громко закричал ей откуда-то, что она промочит себе ноги. Она, действительно, промочила ноги, но зато имела наслаждение уткнуться лицом в массу сиреневых цветов и ощущать их свежее, душистое прикосновение к своим щекам, пылающим от восторга.

От сиреней она пошла к дому, убедиться в том, что всё имеет уже летний вид. О, Боже, как хорошо! Все окна и двери настежь, маркизы спущены; вон папа в светлом летнем костюме читает газету на террасе; вон тётя сидит у окна и зевает… Всё-всё как летом!

Во весь день Сонечка почти не входила в дом и пребывала в каком-то восторге то в саду, то в огороде, то в цветниках, а после обеда отправилась на самый высокий балкон, обращённый к западу, смотреть, как закатится солнце, в тучку или нет? Солнце зашло удовлетворительно, в ослепительном блеске оранжевых лучей, зашло и точно унесло с собой всю радость. Восторженное настроение Сонечки вдруг потухло, и она впала в глубокую задумчивость. Долго-долго стояла она неподвижно и сама не понимала, что с нею делается. Зачем всё так хорошо? Отчего это так ужасно, так горько хорошо? И зачем она одна?

Она сама удивлялась своему настроению. «Слишком много возилась и волновалась, нервы расстроились!» — решила она и отправилась вниз, намереваясь заняться чем-нибудь и не думать о пустяках.

Но вместо того, до чая она рассеянно проблуждала по комнате, перетрагивая одну за другою разные книги, а после чая очутилась в тёмной гостиной у окна, раскрытого на террасу и, положив голову на подоконник, почувствовала, как мало-помалу её охватило то же настроение, та же надрывающая сердце сладкая тоска.

Она долго сидела так, пока не раздался громкий голос отца, звавший её. Очнувшись при звуке этого голоса, она почувствовала, что всё лицо её омочено слезами. Она сердито нахмурилась, досадуя на себя за такую глупую сентиментальность, и решительными шагами пошла к Петру Александровичу. Её звали для какой-то прозаической справки по хозяйству, и она рада была, что таким образом её поневоле отвлекли от «глупых мыслей».

Эти припадки задумчивости стали повторяться довольно часто, и мало-помалу она не только перестала на себя досадовать, но даже начала оправдывать себя и находить в этом наслаждение. Кругом было всё так же мирно и хорошо, так же ярко сияло солнце, так же всё цвело, пело и радовалось. Но та маленькая птичка, что пела в её сердце, сложила свои радужные, весело трепетавшие крылышки и замолкла. Только по временам она просыпалась на несколько мгновений и потом опять замирала. Никогда прежде Сонечка не замечала своего уединения, никогда природа не действовала на неё таким щемящим душу образом. Она сама не знала, чего ей нужно, и с каким-то отчаянием повторяла в душе: «Боже, Боже мой, как всё хорошо! О, зачем всё так хорошо? Зачем я одна, и никого-никого нет, кому бы я могла всё рассказать?»

Что ей хотелось рассказать, кому и зачем — об этом она не думала. С серьёзным, задумчивым лицом и тёмными глазами, по целым часам сидела она, не трогаясь с места, в каком-нибудь прелестном уголке сада или леса и чувствовала всею душой, что ей чего-то недостаёт, и мысли её блуждали где-то далеко в пространстве, не имея ни форм, ни пределов. И эти мысли никогда не стремились туда, где день и ночь думал о ней человек, любивший её больше всего на свете, больше своей жизни. О нём она вспоминала очень редко, да и то чаще всего в таких случаях, когда отец внезапно возглашал весёлым голосом:

— А что-то наш чижик-пыжик поделывает, Соня? Как ты думаешь? Ведь он, кажется, был в тебя влюблён немножко?

— Ах, какой вздор, папа! — возражала Сонечка и весело улыбалась, потому что ей смешно было, когда отец называл Мишеля «чижик-пыжик», хотя она соглашалась, что это название ему подходит.

В один прекрасный день, в конце апреля, Пётр Александрович объявил своей дочери, что вечером будет иметь удовольствие представить ей некоего «осла», то есть господина, который, говорят, очень хорошо действовал в земстве, но имеет привычку воевать с губернатором и таки добился своего, то есть слетел с места. После последних выборов губернатор не утвердил его в звании председателя уездной управы. Посадят теперь Бог знает кого, и пойдёт каша… Осёл!

— Да кто осёл-то, папа?

— Щербинин — вот кто осёл. Да ты увидишь! — добавил папа с сердцем. — Единственный порядочный человек в здешнем земстве, да надо же было уродиться такому беспокойному!

Сонечка давно уже никого не видала, кроме двух-трёх соседей, священника да доктора, и была рада увидеть новое лицо. Щербинин должен был приехать по делам и остаться в Петровском около недели. Он приехал и сразу так понравился хозяину, что тот обошёлся с ним, как будто бы никогда и не думал ругать его «ослом».

Вследствие ли чрезвычайной любезности Муранова или чего другого, гость продолжил свой визит на неопределённое время, и, что всего удивительнее, в один прекрасный день Сонечка открыла, что у него было «лицо человека, умирающего за идею»…

Справедливость требует заметить, что с тех пор, как в Петербурге была впервые найдена эта формула идеальной мужской наружности, самый идеал значительно изменился. Сначала вряд ли это лицо было похоже на лицо Александра Александровича Щербрнина, выгнанного губернатором из председателей управы. Но к концу мая Сонечка готова была поклясться, что именно такое должно быть лицо у человека, умирающего за идею. И в конце мая этой идеей, за которую он готов был умереть, была она сама — Сонечка Муранова. Это она отлично сознавала и ничего не имела против этого. Теперь, когда она оставалась одна, она больше не плакала и не томилась неопределёнными желаниями, а тихо улыбалась совершенно определённым мыслям и взгляду серьёзных серых глаз, блестевших из-под строгих чёрных бровей, взгляду, с которым теперь всегда встречался её мысленный взор.

Впрочем, она теперь редко оставалась одна: Александр Александрович крепко держался своих убеждений и не любил расставаться со своею «идеей». А Пётр Александрович до того привязался к своему новому другу, что даже с кротостью перенёс известие, что он не играет в шахматы. Он с лукавой улыбкой следил за успехами его пристрастия к дочери; а с Сонечкой сделался особенно нежен и обращался с нею так осторожно, точно боялся её спугнуть. С какого нового пути боялся он спугнуть её? Это было ещё не совсем ясно; но Пётр Александрович чувствовал, что новый путь открывается в жизни его дочери, и был прав. Он радовался этому и часто улыбался про себя.

А май месяц цвёл и благоухал, и в сердце Сонечки расцветало и крепло новое чувство.

VIII

Когда, на другой день после своего разочарования, Мишель очутился один у себя в комнате, он серьёзно задумался о своём горе.

«Что это я, в самом деле, раскис? — размышлял он. — Что я делаю и что делал всю эту зиму? Если бы она не уехала, что бы я ей сказал? Вот я, выгнанный из гвардии офицер, никуда не годный и ничем не замечательный, кроме скандалов, люблю вас и хочу на вас жениться… Чёрт знает, что такое! Если бы она была страшно бедна, то, может быть, вышла бы за меня, оттого что у меня есть средства. Но, во-первых, она не такая; во-вторых, я бы и не полюбил её, если бы она была такая. И к тому же, она не беднее меня. Она выйдет за меня, только если полюбит. Но за что? Разве я такой человек? Я совершенный дурак, ровно ничего не знаю, никуда не гожусь»… И проч., и проч.