По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество) - Петр Горелик

Немалую роль в поэзии Бориса Слуцкого сыграло то обстоятельство, что стихи, написанные на украинском языке, были для него так же привычны, как и русские. Тоническая украинская и польская система стиха была для него так же близка, как и силлабо-тоническая русская. У него на слуху были и ямб, и хорей, и трехстопные размеры, но так же естественен для него был и ритм стихов Шевченко. Многочисленные упреки в корявости, неблагозвучии стихов Слуцкого были связаны с тем, что он вносил в русский стих начала иной поэтической системы. Когда Анна Ахматова говорила о «жестяных» стихах Бориса Слуцкого, она имела в виду и это непривычное звучание стиха. Оно же привлекало к Борису Слуцкому знатоков и специалистов-стиховедов, с первой его книжки почувствовавших новое явление в русском стихе. Оно и впрямь было новым, а не пыталось новым казаться, его легко можно было «поставить в ряд».

Об этом пишет Михаил Гаспаров в своих «Записках и выписках»: «Когда в 1958 вышла “Память” Слуцкого, я сказал: как-то отнесется критика? Ратгауз ответил: пригонит к стандарту, процитирует “Как меня принимали в партию” и поставит в ряд»[10].

На становление Бориса Слуцкого как поэта, конечно, оказала влияние и литературная среда столичного города советской Украины. Вспоминая Харьков времен своей юности, в очерке «Знакомство с Осипом Максимовичем Бриком», Борис писал: «По городу, прямо на наших глазах, бродил в костюме, сшитом из красного сукна, Дмитрий Петровский. На нашей Сабурке в харьковском доме умалишенных сидел Хлебников. В Харькове не так давно жили сестры Синяковы. В Харькове же выступал Маяковский. Рассказывали, что украинский лирик Сосюра, обязавшийся перед начальством выступить против Маяковского на диспуте, сказал с эстрады:

— Нэ можу.

Камни бросали в столичные воды. Но круги доходили до Харькова. Мы это понимали. Нам это нравилось»[11].

Литературное отрочество и ученичество Бориса Слуцкого было тесно связано с его другом и сверстником Михаилом Кульчицким. Слуцкий пишет: «Серьезно читать стихи я начал рано, лет в 10–12, серьезно писать — поздно, лет в 18, под влиянием все той же любви, которая вытолкнула меня в Москву. Я писал и понимал, что пишу плохо. Не обольщался, не искал слушателей, почти единственным моим читателем года три подряд был Миша Кульчицкий, разделывавший меня на все корки»[12].

Познакомились они в литературном кружке харьковского дома пионеров, в здании бывшего Дворянского собрания. В тот вечер («скорее всего, зимний или осенний 1936-й, а может быть, 1935 год») Борис впервые обратил внимание на мальчика, который показался «странным и привлекательным».

Слушая стихи литкружковцев, «будущих партизан и полицаев», Миша неопределенно усмехался. Так же усмехался и Борис. «На этом мы познакомились, на том, что стихи наших сверстников нам не нравились. Потом (до мартовского, в 1942 году, дня, когда я видел Мишу в последний раз) было шесть или семь лет отношений. Правильнее всего назвать их дружескими. Мы жили в разных городах, на разных улицах и (однажды) в одной комнате <общежития Московского юридического института> МЮИ… Все это время мы часто думали друг о друге. В наших отношениях было много компонентов подлинной дружбы — взаимный интерес, готовность посмеяться по мелочам, постоянное соревнование, взаимная надежда на будущее»[13].

Предварительный итог своего отношения и оценки Кульчицкого харьковского периода Борис сформулировал так: «Он был коренным харьковским жителем. Он стал поэтом всей нашей земли»[14]. Евгений Евтушенко совершенно справедливо утверждает: «Слуцкий перед войной рядом с Кульчицким был на вторых ролях и старшинство Кульчицкого безропотно признавал»[15]. Более мягко написал об этом Давид Самойлов, близко знавший обоих: «Кульчицкого он любил верно, нежно и восторженно. Ему отдавал пальму первенства. На него возлагал главные надежды»[16].

Сам Слуцкий в одном из стихотворений называет Кульчицкого «вождем, богом, учителем»,

…который мне так много дал,объяснял, помогали очень редко мною помыкал.

Правда, само стихотворение написано о ссоре между «вождем, богом, учителем» и «ведомым, верующим, учеником». Это — единственное поэтическое свидетельство непростых взаимоотношений между Михаилом Кульчицким и Борисом Слуцким, взаимоотношений, не сводимых к покорной учебе одного и поучениям другого. Гибель Кульчицкого на войне, непечатание его стихов настраивали Бориса Слуцкого на совершенно определенный лад. Несколько раз этот лад оказывался нарушен. Один раз в воспоминаниях о Михаиле Кульчицком он писал: «Мы ссорились или мирились так часто, что однажды решили драться раз в году — летом в парке, лишь бы амортизировать скопившуюся за год взаимную злость»[17], другой раз — в тех самых стихах, где Михаил Кульчицкий поименован «вождем, богом и учителем».

Ты думал и продумал. И с усмешкойСказал мне: — Погоди, помешкай,Поэт с такой фамилией, на «цкий»,Как у тебя, немыслим. — Словно кийДержа в руке, загнал навеки в лузуМеня. Я верил гению и вкусу.Да, Пушкин был на «ин», а Блок — на «ок».На «цкий» я вспомнить никого не мог

Нет, смог! Я рот раскрыл. — Молчи, «цкий».— Нет, не смолчу. Фамилия Кульчицкий,Как и моя, кончается на «цкий»!Я первый раз на друга поднял кий.Я поднял руку на вождя, на бога,Учителя…......................................

Я шел один и думал, что бедаПришла. Но не искал лекарстваОт гнева божьего. РеспубликанстваСвободолюбия сладчайший грехМне показался слаще качеств всех.

Только в таком стихотворении «харьковский робеспьерист» мог назвать кого бы то ни было, даже того человека, который оказал на него огромное влияние, «вождем и богом». Ирония, мало свойственная молодому, ориентированному на пафос Борису Слуцкому, станет важнейшей, хотя и не сразу просматриваемой константой его творчества.

Сам он писал: «Я не был молодым поэтом. Ни дня не числился…»[18] Это — так и не совсем так, чтобы не сказать, совсем не так. У Бориса Слуцкого был огромный период становления — просто этот период был не замечен читающей публикой. Слуцкий сразу появился сложившимся поэтом и почти не менялся с 1958 по 1977-й. Юношеские свои стихи он никогда не печатал. Он «не числился молодым поэтом», но был им долгое, не замеченное никем, кроме самых близких друзей, время.