Вот пуля пролетела - Василий Павлович Щепетнёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лошади встали перед воротами.
— Эй, кто там? — окликнули с малой башни.
— Барон Магель к полковнику Мануйле, — сказал, как учили, Селифан.
— Доложу, ждите.
И тут странность. Обыкновенно титул барона открывает все двери и ворота. У русских помещиков они и без того большей частью нараспашку, встречая всякого путника — и богомольца, и коробейника, а уж дворянина и подавно. Потому что газеты в подобных провинциях редкость, а путник нет-нет, да и расскажет что-нибудь интересное. Понятно, богомольца за свой стол не усадят, а дворянина запросто. А уж титулованного — сделайте милость.
Но тут велено ждать.
Подождём.
От кого запираются-то? Ясным днём — от кого? Пугачевы давно повывелись, а от лихих людишек, если и объявятся где, защитит дворня. Разве уж совсем злыдни какие? Но слухов о злыднях на тракте не было. Да и близко мы от столицы, случись что-то серьезное, пришлют мигом команду, та под каждый куст заглянет, каждый камень перевернёт.
Наконец, ворота заскрипели и нехотя открылись. Нехотя, пусть и толкали их два дюжих мужика. И скрип — на двести шагов. Казалось, чего проще, смазать нужные места дёгтем, но не смазали. Может, специально и не смазали, чтобы скрипело, чтобы тайно никто не пробрался?
— Извольте подъехать к Замку, — сказал ливрейный лакей. Ливрея, похоже, одета наспех, специально для нас.
До Замка, точнее до большого, в романтическом стиле дома в три этажа, с парой готических башен, было недалеко. Лошади шли шагом по немощёному двору, трава в котором, правда, была скошена. Нет мерзости запустения, которую порой увидишь в умирающих поместьях. Но и живости особой тоже нет. Прохладное существование.
Мы остановились у высокого крыльца.
Тот же лакей, что встречал нас у ворот и сопровождал до входа в дом, пригласил меня:
— Их сиятельство просят пожаловать господина барона! О ваших людях позаботятся.
Мои люди сами о себе позаботятся. О себе и о багаже. У меня в багаже есть кое-что интересное. И при себе есть.
Но я этого не сказал, а поднялся по мраморным ступеням ко входу.
Лакей распахнул дверь. Массивная, дуб, орех и железо, она открылась и легко, и без скрипа.
— Входите, господин барон!
И я вошёл.
Глава 5
Меланхолия Пасифик
Двенадцать трехсвечных канделябров на столе смотрелись внушительно: обед на тридцать шесть свечей — это благородно.
Но сегодня свечи были лишь в двух канделябрах. Правда, и за столом нас всего трое: хозяйка, госпожа Мануйла, урожденная графиня Гольшанская, я, барон Магель, и доктор пан Сигизмунд, шляхтич почтенного, но бедного рода, учившийся на врача в самой Вене.
— Так вы хорошо знаете моего мужа? — сказала графиня. Не спросила, а именно сказала, ответ мой её очевидно не интересовал.
— Мы служили в одном полку, — откликнулся я.
— А затем?
— А затем я уехал за океан, в Бразилию. И вернулся лишь недавно.
— То есть вы давно не видели моего мужа?
— Совершенно верно, давным-давно. Почти четверть века. Но мы переписываемся. В последнем письме, от декабря прошлого года, он и пригласил меня, буде на то случай, в поместье.
— Долго же вы добирались…
— Долго. Расстояния, знаете ли… Сначала письмо добиралось из России в Бразилию, потом я из Бразилии в Россию… Долго.
— Письмо позвало в дорогу? — усмехнулась графиня.
— В Россию-то? В Россию позвала сама Россия. Знаете, год за годом откладывал, откладывал, откладывал, а потом чувствую — пора! А здесь да, здесь вспомнил послание господина Мануйлы, и решил заглянуть. Есть о чём поговорить.
За спиной графини — два гайдука в чёрных с серебром ливреях. Внушительно.
Прислуживает за столом лакей лет шестидесяти, если не больше. Впрочем, расторопен и ловок.
Тяжелое старое серебро с гербом графов Гольшанских: осетр и орел. Странное сочетание. Но бывают, взять хоть бы герб фон Лейтгольдов.
По случаю поста обед наш проходил без вина и прочих излишеств, но уж что есть, то и будем есть.
Дед Алексея Мануйлы, Михаил, из купцов (и богатых купцов), в последний год правления Елизаветы был вместе с нисходящим потомством пожалован дворянством. Алексей же, получается, женился на натуральной графине, породнившись с родом и старым, и знатным. Девятнадцатый век, век капитала, да-с!
— Мой муж болен. Весьма болен. Мне тяжело говорить об этом,
пан Сигизмунд позже вам расскажет, — сказала графиня и покинула нас.
С ней ушли и гайдуки, унося один из шандалов. Другой оставили нам. Лакей принес два стакана тяжелого стекла, до трети наполненных чёрной как смоль жидкостью. Один стакан чуть красный на просвет, другой — чуть синий. Поставил перед нами. Мне — синий.
— Это рижский бальзам. Попробуйте, удивительный вкус. И, поскольку относится к лекарствам, «его и монаси приемлют в пост», — и он сделал маленький глоток.
— Словно ангел босиком по душе пробежал, — добавил он.
Я понюхал. Пахло миндалем. Ах, девятнадцатый век, девятнадцатый век…
— Не сладко ли будет?
— Чуть-чуть, чтобы оттенить горечь миндаля.
— Позже, — я вернул стакан на стол. — Так чем же болен мой друг Алексей Мануйла?
Доктор помрачнел.
— Сложный случай. У него меланхолия пасифик.
— Что, простите?
— Отвращение к войне и всему, что связано с войной. Вернувшись после усмирения Польши, он подал в отставку и поселился здесь, в Новом Замке. Не хотел видеть ни друзей, ни соседей, впал в мизантропию, в общем, проявил все признаки душевного нездоровья. И с тех пор графиня Гольшанская посвятила мужу свою жизнь: покинула свет и живет здесь практически затворницей.
— А вы?
— Я бедный дворянин. Меня наняли, мне платят, я слежу за состоянием больного. И, поскольку вы знакомы с господином Мануйлой по войне, я решительно против того, чтобы вы с ним виделись. Это может вызвать обострение, а во время обострения он опасен и для себя, и для окружающих.
— Печально слышать. Собственно, я хочу увидеть Алексея Яковлевича ещё и по делу, — я взял стакан, но пить не спешил. — Узнав, что я буду в этих краях, его тетушка попросила навестить господина Мануйлу, а потом рассказать ей, в каком он состоянии.
— Тетушка? — нахмурился доктор.
— Какая-то троюродная или четвероюродная. Седьмая вода на киселе, но она стара, и у неё нет других наследников. Был настоящий племянник, близкий, но в начале июня утонул. Пошёл купаться, и… Вот
