Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

Нет, он ее никогда не видел. И однако было ощущение, будто видит что-то уже знакомое. Может, когда-нибудь встречал ее сестру? Или мать? Ощущение «дежа вю», как обычно, преследовавшее его, вызывало тревогу, лишь крепнущую от уверенности, что они говорят о нем. Противное это чувство одолевает только писателей, и только они могут его понять, думал он с горечью. Чтобы испытать этот вид тревоги, недостаточно быть известным (как актер или политик): надо непременно быть сочинителем художественной литературы, тогда ты замаран не только тем, в чем обвиняют известных деятелей, но и тем, что представляют собой или что возбуждают персонажи твоего романа.

Да, они говорят о нем. Или, точнее, ясно, что говорит только парень. Он даже бросил на С. беглый взгляд — в этот момент С. мог лучше рассмотреть его профиль: такой же пухлый рот (с выпяченными губами), как у нее, такие же волосы цвета нечищенной бронзы, костистый нос с горбинкой, такой же большой рот.

Это были, без сомнения, брат и сестра. И он на год или на два моложе ее. Выражение лица его показалось С. саркастическим, а руки, очень костистые и длинные, то и дело нервно сжимались в кулаки — во всем его облике было что-то дисгармоничное, движения резкие, неожиданные и неловкие.

Чем дальше, тем беспокойство С. становилось сильнее. Он уже совсем было расстроился, как вдруг одна из загадок разъяснилась: Ван Гог с отрезанным ухом. Да, надо учесть разницу полов, возраст, повязку, меховую шапку, трубку. Те же косящие глаза, тот же отрешенно угрюмый взгляд на окружающее. Теперь стало понятно первое впечатление, что глаза темные, хотя на самом деле они зеленоватые.

Это открытие его потрясло, а желание узнать, о чем они беседуют, только усилилось.

Чувствуют ли другие писатели то же, что и он, видя незнакомца, прочитавшего его книги? Этакую смесь стыда, любопытства и страха. Иногда, как вот в эту минуту, то был студент, на чьем лице видишь следы печалей и горечи и тогда начинаешь размышлять, почему он читает твои книги, какие страницы могли ему помочь в его тревогах, а какие, напротив, только усугубили их; какие места о отмечал с яростью или с весельем, как доказательство справедливости его озлобления на весь свет или как подтверждение подозрений в том, что касается любви или одиночества. Но порой это бывали мужчина, домохозяйка светская дама. Его особенно удивляло разнообразие людей, которые могут читать одну и ту же книгу так, словно в ней много, бесконечно много различных книг: один и тот же текст допускает бесчисленные толкования, совершенно разные и даже противоположные, о жизни и смерти, о смысле существования. Иначе не понять, каким образом один и тот же текст может восхищать юнца, мечтающего ограбить банк, и преуспевающего в делах импресарио. «Бутылка в море», — сказал он себе. Но с двусмысленным посланием, которое можно толковать так различно, что место кораблекрушения вряд ли определишь. Скорее это большое поместье с хорошо обозримым замком, но также со многими пристройками для слуг и подданных (в них-то, в пристройках, находится порой самое важное), с ухоженными парками, но также густыми рощами, с прудами и болотами, с опасными пещерами. И каждый посетитель устремляется в привлекающее его место обширного и разнообразного владения, то завороженный темными гротами и пренебрегающий ухоженными парками, то с опасливой яростью бродя по большим болотам, кишащим змеями, меж тем как другие ведут пустые разговоры в салонах с лепниной.

В какой-то момент то, что говорил парень, как будто встревожило сестру, и она попыталась шепотом его успокоить. Тогда он приподнялся, но она, схватив его за руку, заставила снова сесть. При этом ее жесте С. заметил, что и у нее руки крепкие и костистые, с хорошо развитыми мышцами. Спор продолжался, или, вернее, парень продолжал что-то доказывать, а она возражала. Но вот, наконец, он резко поднялся и, прежде чем она успела удержать его, направился к Сабато.

Сабато часто приходилось видеть в кафе, как какой-нибудь студент после долгих колебаний решался к нему подойти. Исходя из своего жизненного опыта, он сообразил, что сейчас произойдет что-то весьма неприятное.

Парень для своих лет был слишком высок, выше обычного роста, и его движения лишь подтвердили впечатление которое он производил, когда сидел: он резок и груб, во всей его повадке угадывается затаенная злоба. Не только против Сабато — против всего существующего.

Очутившись перед Сабато, он голосом чересчур громким чуть ли не выкрикнул:

— Мы видели ваше фото в этом журнале, в «Хенте».

Мина, с которой он произнес слова «в этом журнале», напоминала ту, что иные корчат, проходя мимо экскрементов.

Сабато посмотрел на него вопросительно, словно не понимая смысла этого замечания.

— А совсем недавно напечатали ваше интервью, — прибавил парень, как бы обвиняя его.

Делая вид, что не замечает дерзкого тона, Сабато согласился:

— Совершенно верно.

— А теперь, в последнем номере, я видел вас на открытии бутика в пассаже Альвеар.

Сабато был на грани срыва. Однако ответил спокойно, силясь сдержать гнев:

— Да, бутик моей приятельницы, художницы.

— Приятельницы, имеющей бутик, — ехидно уточнилит парень.

— Да кто ты такой, — взорвался наконец Сабато, поднимаясь, — чтобы судить меня и моих друзей?

— Я? У меня на это больше прав, чем может себе возразить человек вроде вас.

В безотчетном порыве Сабато влепил ему пощечину, от которой тот чуть не упал.

— Наглый сопляк! — воскликнул он, но тут уже вмешались окружающие, кто-то оттащил парня за руку. И сестра тоже подбежала и повела брата обратно к столику. Когда она усадила его, Сабато заметил, что сестра ему что-то выговаривает, тихо, но сурово. И тут с характерной для него порывистостью парень вскочил и выбежал из кафе. Сабато был удручен и сконфужен. Все вокруг смотрели на него, какие-то женщины шушукались. Он расплатился и вышел, не оглядываясь.

Пытаясь успокоиться, он пошел в парк. Его обуревала неудержимая ярость, но — странное дело! — ярость не столько против того паренька, сколько против самого себя, да и всей действительности. «Действительности»? Какой действительности? Которой из многих существующих? Вероятно, наихудшей, лишь поверхностной человеческой действительности бутиков и популярных журналов. Он почувствовал отвращение к самому себе, но также возмущение показной и бездумной выходкой парня, отвращение к собственной персоне словно переходило на парня, входило в него, каким-то непонятным пока образом загрязняло этою юнца и отскакивало обратно, чтобы снова ударить его, Сабато, прямо в лицо, ударить больно и унизительно.

Он сел на скамью, кольцом окружавшую ствол большого каучуконоса.

Парк постепенно погружался в сумеречную тень. Сабато, прикрыв глаза, размышлял о всей своей жизни, как вдруг услышал робко окликающий его женский голос. Он открыл глаза и увидел перед собой ее, стоящую с видом неуверенным и чуть ли не виноватым. Он встал.

Девушка смотрела на него несколько мгновений взглядом Ван Гога на том автопортрете и наконец решилась:

— Выходка Начо еще не выразила всю правду.

Сабато, взглянув на нее, язвительно заметил:

— И на том спасибо, черт возьми!

Она сжала губы, и, почувствовав неуместность своей фразы, попыталась ее смягчить.

— Ну ладно, я не то хотела сказать. Видите ли, мы все ошибаемся, говорим слова, которые не передают наши мысли… Я хочу сказать…

С. ощутил, как он нелепо выглядит, особенно из-за того, что она продолжает на него смотреть с прежним непроницаемым выражением лица. Ситуация становилась неловкой.

— Ну что ж, я очень сожалею… я… Начо… Прощайте! — сказала она наконец.

Она повернулась и пошла, но вдруг остановилась и, секунду поколебавшись, прибавила:

— Сеньор Сабато, — голос ее дрожал, — я хочу сказать… мой брат и я… ваши персонажи… то есть Кастель, Алехандра…

Она запнулась, минуту они смотрели друг на друга. Потом все так же неуверенно продолжила:

— Не поймите меня неправильно… Эти персонажи — они абсолютны, цельны… вы понимаете… а тут… ваши интервью… журналы такого сорта…

Она умолкла.

И без всякого перехода, как, наверно, сделал бы ее брат, выкрикнула: «Это ужасно!» — и чуть не бегом бросилась прочь. Сабато был словно загипнотизирован ее поведением, ее речами, ее мрачной и суровой красотой. Придя в себя, он пошел бродить по парку, направившись по аллее вдоль высокой ограды.

— думал Бруно, статуи смотрели на С. сверху вниз с пронзительной грустью, и наверняка им овладело такое же чувство беззащитности и непонимания, какое однажды ощутил Кастель, идя по той же аллее. И однако эти брат и сестра, понимавшие чувство беззащитности того несчастного, были не способны заподозрить его в самом Сабато — им невдомек, что это одиночество и эта жажда абсолюта каким-то образом притаились в тайниках души его самого, прячась или борясь с другими существами, ужасными или подлыми, которые тоже жили там, стараясь отвоевать себе место, требуя милосердия или понимания, какова бы ни была их участь в романах, между тем как сердце С. едва выносило пребывание в этом смутном и эфемерном существовании, которое тупицы величают «реальностью».