Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

— Рогатый и слепой!

Должно было пройти много лет, чтобы я вспомнил эту натянутую шутку дурного вкуса и догадался, что таким образом он хотел отогнать малейшую тревогу, которую могли у меня вызвать его вопросы.

Забыл вам сказать, что последнее его замечание было сделано в присутствии женщины, только что подошедшей к нам, — Хедвиг Розенберг. Я с любопытством вглядывался в черты ее лица, красивого, но увядшего, — словно разглядывая лицо, изображенное на золотой монете, бывшей в ходу сотню лет, можно все же почувствовать, каким оно было в изначальном своем великолепии. И когда Шнайдер с грубым хохотком высказался насчет «рогатого и слепого», я заметил, что она встревожилась. Едва завершился этот малоприятный эпизод, как Шнайдер, извинившись передо мной, сказал, что должен на минутку отлучиться, чтобы поговорить с одним венгром о срочном деле. Оба сели за другой столик, оставив меня одного с женщиной. Позже я подумал, что то был нарочитый маневр.

Я спросил у нее, давно ли она в Аргентине.

— Я приехала в 1944 году. Бежала из Венгрии, когда туда входили советские войска.

Я слегка удивился, но тут же подумал, что многие богатые евреи, сумевшие укрыться от нацистов, бежали из страха перед коммунизмом.

— Вы удивлены?

— Бежали, когда туда входили советские войска?

— Именно так.

Я все смотрел на нее.

— Я думал, вы должны были бежать раньше, — прибавил я после паузы.

— Когда же?

— При вторжении гитлеровской армии.

— Мы никогда не были нацистами, но нас не трогали, — сказала она, глядя в свой стакан.

Я снова посмотрел на нее с удивлением.

— Вам это кажется странным? Мы были не единственные. Возможно, он думал использовать нас.

— Использовать вас? Кто думал?

— Гитлер. Он всегда искал поддержки некоторых семейств. Это же известно.

— Поддержки еврейской семьи?

Она покраснела.

— Простите, я не хотел вас обидеть, я не считаю это чем-то постыдным, — поспешно сказал я.

— Также и я. Но причина не в этом. — И, мгновение поколебавшись, она прибавила: — Я не еврейка.

В этот момент подошел Шнайдер со своим венгром — тот простился и ушел.

Шнайдер, услышав последние слова женщины, объяснил мне, вульгарно хохотнув, что она графиня Хедвиг фон Розенберг.

Мне было очень неловко. Но несмотря на замешательство я подметил одно любопытное явление, впоследствии подтвердившееся: в присутствии этого типа его знакомая превращалась в другого человека. И хотя дело не доходило до крайностей, на какие способен медиум под воздействием гипнотизера, я чувствовал, что в ее душе происходит нечто подобное. Позже, в других обстоятельствах, эта впечатление подтвердилось, а было оно не только тягостным, но отчасти даже отталкивающим — я как бы присутствовал при подчинении чрезвычайно утонченного существа человеку вульгарному до кончиков ногтей. В чем состояла тайна этой зависимости?

Много лет спустя, когда в 1962 году Шнайдер снова повстречался мне, я имел возможность убедиться в этом явлении и пришел к выводу, что между ними могли быть только отношения гипнотизера с медиумом. Достаточно было одного лишь взгляда, чтобы она сделала то, что он пожелает. Любопытно, что он не обладал ни одним из тех атрибутов, которые предполагаются обязательными для человека, наделенного даром внушения: пронзительный взгляд, нахмуренные брови, сжатые губы. Он неизменна был грубовато ироничен, толстые его губы всегда были полуоткрыты. О любви не могло быть и речи. Каковы бы ни были их отношения, очевидно, что Шнайдер никого не любит. Для Хедвиг больше всего подходило определение «орудие». Но орудие должно служить для чего-то, и я спрашивал себя (начиная с той встречи в 1962 году), для чего пользовался Шнайдер этой графиней. Сперва я ничего не мог придумать. Чтобы вымогать деньги у каких-то людей? Скорей, я склонялся к идее об отношениях, которые бывают между главой разведслужбы и одним из его агентов. Но какой разведслужбы? В пользу какой страны? Трудно себе представить, что в таком случае глава разведки позволил бы тратить время на человека вроде меня, не представлявшего ровно никакого интереса с военной точки зрения. А он не только позволял, но явно поощрял отношения Хедвиг со мной. Сперва я много думал над этой проблемой, и мне виделись только две альтернативы: либо тут не было никакой шпионской задачи, а лишь некое порочное извращение, либо шпионство было, но не по линии военной, а по поводу чего-то иного, и в этом случае вероятно, что я завлечен в тонкую, но прочную и могущественную сеть.

Вторая встреча со Шнайдером произошла в 1962 году, через несколько месяцев после появления в книжных лавках романа «О героях и могилах». И произошла благодаря Хедвиг. Я был очень удивлен, я давно ее не видел и предполагал, что она, как многие другие эмигранты, вернулась в Европу. Да, верно, она прожила несколько лет в Нью-Йорке, где у нее есть родня. Встретились мы с ней в кафе, в котором я никогда не бываю, так что на первый взгляд это должно показаться совпадением. Но позже я сообразил, что совпадение слишком уж удачное, чтобы считать его случайным: очевидно, за мной следили. Вскоре появился Шнайдер, который, как я уже сказал, заговорил о моем романе. О «Сообщении о слепых» он завел речь не сразу, а сперва поговорил о разных вещах, например, об истории с Лавалье. И потом, будто о какой-то диковине, спросил о Видале Ольмосе.

— Похоже, что слепые для вас чуть ли не наваждение, — сказал он, грубо похохатывая.

— Видаль Ольмос — параноик, — ответил я. — Надеюсь, вы не настолько наивны, чтобы приписывать мне то, что этот человек думает и делает.

Он снова захохотал. Лицо Хедвиг стало похоже на лицо сомнамбулы.

— Ладно уж, дружище Сабато, — укорил он меня. — Надеюсь и я, что вы читали Шестова, не так ли?

— Шестова? — Я был поражен, что ему известен столь мало читаемый автор. — Конечно, читал, — согласился я смущенно.

Он сделал большой глоток пива и вытер губы тыльной стороной руки.

Когда он снова взглянул на меня, глаза его, почудилось мне, необычно сверкнули. Но продолжалось это десятую долю секунды, глаза тут же снова стали улыбчивыми, насмешливыми, вульгарными.

— Конечно, конечно, — загадочно повторил он.

Мне стало неловко, я упомянул о какой-то встрече, и, осведомившись у него, который час, поднялся, дав обещание (отнюдь не собираясь его исполнить) встретиться с ним опять. Когда прощался с Хедвиг, мне померещилась в ее взоре затаенная мольба. О чем она могла меня умолять? Возможно, я совершил ошибку, но из-за этого мимолетного взора мне захотелось с ней встретиться. Я попросил номер ее телефона.

— Да, да, — подхватил Шнайдер саркастически, как мне показалось. — Дай ему свой телефон.

Расставшись с ними, я поспешил в библиотеку справиться в «Гота»[60] — если они мне солгали насчет истинного происхождения Хедвиг, тем более надо остерегаться. Во второй части справочника я нашел ее фамилию: католическая семья, потомки Конрада из Розенберга, 1322 год. Далее шел перечень баронов, графов, владетельных дам из Нижней Австрии, герцогов Священной Империи и т. д. Среди последних потомков — графиня Хедвиг-Мария-Генриетта-Габриэла фон Розенберг, родилась в Будапеште в 1922 году.

Эти сведения меня успокоили, но только на минуту. Я сразу же подумал, что Шнайдер не может быть настолько глуп, чтобы обманывать там, где так легко его уличить. Да, она действительно графиня Хедвиг фон Розенберг. Но о чем это говорит? Во всяком случае при следующей встрече я первым делом упрекнул ее за то, что она сразу не сообщила мне о своем происхождении.

— Зачем? Какое это имеет значение? — возразила она.

Я, конечно, не мог ей признаться, как важно для меня быть совершенно уверенным в людях, которые со мной общаются.

— Что касается евреев, — с улыбкой добавила она, — действительно фамилию Розенберг часто носят евреи. Но, кстати сказать, один из моих родственников, граф Эрвин, женился в начале века на североамериканке Кэтлин Вольф, разведенной с неким мистером Спотсвудом, оба они были евреи.

Несколько месяцев я жил одержимый сложившейся у меня гипотезой. Страшно жить, зная, что за тобой следит такой вот Шнайдер, и я склонялся к тому, что скорее здесь дело в каком-то пороке. Наркотики? Быть может, он главарь организации наркодельцов и графиня его орудие. Такая возможность меня больше устраивала. Но облегчение было относительное — ведь если дело в этом, зачем я им нужен? Шнайдер тревожил меня из-за того, что мог на меня влиять, когда я сплю, или насылать нужные ему сны. Я верю в раздвоение тела и души — иначе невозможно ведь объяснить предчувствия (я написал на эту тему эссе, вы его знаете), а также реминисценции. Несколько лет назад в Вифлееме, когда ко мне подошел седобородый старик в бурнусе, у меня возникло смутное, но стойкое ощущение, что подобную сцену я уже пережил когда-то, — а ведь я прежде никогда там не бывал. В детстве я порой чувствовал, что разговариваю и двигаюсь, как какой-то другой человек. Некоторые люди способны вызывать раздвоение, особенно у тех, кто, подобно мне, имеет склонность переживать его спонтанно. Увидев впервые Шнайдера, я сразу понял, что он обладает такой способностью. Да, правда, человеку неискушенному он мог показаться пустым болтуном. Для меня же это было еще одним поводом опасаться его.