Вацлав Нижинский. Воспоминания - Ромола Нижинская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все это время Вацлав проявлял необыкновенное спокойствие. Но на его напряженном и бледном лице я видела то выражение, которое было у него, когда мы были интернированы в Венгрии. Мы оба горячо желали мира и покоя. Было печально, что Вацлава должны оберегать сыщики, чтобы он был в безопасности среди своих братьев по делу. Люди в труппе признавали, что Вацлав жил только ради своего искусства и был недоволен всем, что не достигало совершенства. Они говорили: «Нельзя найти более истинного артиста», но считали его упрямым, так как он требовал очень высокой точности исполнения. Они неверно понимали его огромную сдержанность и считали его снобом. Они прозвали его «Тихий Колокол» за то, что он очень мало говорил, но по-английски это сочетание слов можно понять и как «гантеля». Артисты Мариинского театра были другими: они по-настоящему любили Вацлава, и я молилась, чтобы сезон скорее кончился.
Вацлав танцевал в «Шехерезаде». Он изменил свой грим, который теперь был темного серебристо-серого цвета. Глядя на него, я забывала о всех наших бедах. Однажды в финале, когда солдат гонится за ним и наносит ему удар по голове, зрители с криком вскочили со своих мест — и я вскочила тоже, хотя видела «Шехерезаду» уже больше чем сто раз. В своем последнем прыжке Вацлав, на самый короткий миг коснувшись головой пола, рванулся вверх усилием мышц шеи, задрожал и упал. Я побежала за кулисы, но Вацлав был там и тренировался — отрабатывал антраша. Его казнь была такой убедительной, что мы все подумали, будто он получил травму.
Но то, чего я боялась все это время, в конце концов случилось. Любопытно, что с тех пор, как сыщики были официально допущены в театр и стали держать сцену под наблюдением, несчастных случаев больше не было. Я никогда не забуду, какие изумленные лица были у администраторов Русского балета, когда они попросили уйти каких-то незнакомцев, которые, как они считали, ходят там без дела, а те в ответ показали им свои полицейские значки. Однажды вечером давали «Петрушку», и во время последней сцены, когда Петрушка показывается Волшебнику с вершины кукольного театра, случилось это: вся постройка вдруг зашаталась как от землетрясения, и Вацлав стал падать вперед. Он сохранил присутствие духа и постарался спрыгнуть аккуратно. Прыгая с такой высоты, он бы, несомненно, сломал себе ногу при приземлении, но Чекетти, рискуя собой, прыгнул вперед и подхватил Вацлава на руки.
Расследование показало, что декорация с самого начала не была укреплена. Команда начать балет была подана раньше, чем рабочие успели надежно ее закрепить.
Несмотря на все нападения на Вацлава, он не жаловался даже теперь. Он просто сказал: «Не упрекай их. Они не понимают, что делают. Злых людей нет, есть только глупые».
Наши друзья из Монтевидео попросили нас снова побывать у них в конце аргентинского сезона. Мы это сделали, и Вацлав по просьбе французского и английского посланников дал дополнительное представление для раненых солдат армий союзников. Рубинштейн аккомпанировал ему на пианино. Публика пришла в безумный восторг от его выступления, но я, следя взглядом за скользящими движениями Вацлава на сцене в мазурке из «Сильфид», не думала, что в последний раз вижу его танцующим в театре.
Мы на несколько дней вернулись в Буэнос-Айрес, чтобы организовать свой отъезд в Европу, поскольку решили плыть не на том корабле, где будет труппа. Но Вацлав настоял на том, чтобы мы пришли на пристань проститься с артистами. «Они не отвечают за то, что делали Дягилев и его помощники».
Когда мы на набережной Рио-де-ла-Плата махали руками на прощание медленно отплывавшему кораблю, мы знали, что навсегда простились с Русским балетом.
Глава 19
Дом в Санкт-Морице
Наши аргентинские друзья проводили нас на пристань, и Кинтана пообещал позаботиться об открытии судебного дела против Дягилева, поскольку Русский балет в самый последний момент нарушил контракт — отказался оплатить наш проезд обратно в Европу. Сэр Реджинальд Тауэр заверил нас, что он не обращает ни малейшего внимания на клевету Б. и, что бы ни случилось по пути обратно, мы должны сохранять спокойствие. Когда мы отплывали из Буэнос-Айреса, распространился слух, что союзники ищут немецких шпионов, которые якобы находятся здесь на борту под вымышленными именами. Три дня прошли спокойно. А потом однажды вечером, когда я одевалась к обеду, корабль замедлил ход и внезапно остановился. Я быстро повернулась к Вацлаву, но он успокоил меня: «Не тревожься, ничего страшного нет. Вероятно, это просто тот английский крейсер, про который нам говорили, остановил наш корабль». Я выглянула из иллюминатора. Солнце заходило, и на фоне его кроваво-красного диска на горизонте быстро вырастал черный силуэт приближающегося крейсера. Мы вышли на палубу. Я дрожала. На борт поднялись английские офицеры. Пассажиров попросили спуститься в багажное отделение и открыть свои чемоданы. Один из офицеров зашел во все каюты и осмотрел их. Дойдя до нашей, он поздоровался, спросил, как нас зовут, и ушел. Этот обыск продолжался три часа. Я обезумела от волнения.
«Вацлав, они арестуют меня, снимут меня с корабля».
«А за что, фамка?»
«За то, что я родилась венгеркой».
«Ну, фамка, ты просто глупая. Англичане разумные люди, они ничего тебе не сделают».
Всем устроили допрос, и только нас, видимо, решили не вызывать. Я сбежала вниз, в свою каюту, и схватила изображение маленького Иисуса Пражского — то самое, которое отдало мне Вацлава много лет назад. Оно всегда было моей любимой иконой, но на его оборотной стороне была напечатана молитва на немецком языке, и потому я в панике разорвала его пополам и бросила в море. Когда рисунок уже плавал в волнах, я увидела, что
