Андеграунд, или Герой нашего времени - Владимир Маканин

Великого эксперта пришлось толкнуть, чтобы он открыл глаза. Уманский ожил и даже встал, но только он взял тяжелый роскошный немецкий альбом в руки, как тут же сам опять рухнул на стул.

Но сообразил: вновь встал, оставив теперь альбом лежать на столе.

— Речь, — подсказали ему.

Уманский уже встрепенулся — он оглядел застолье быстрыми бесцветными глазками:

— Дорогой Венедикт Петрович... Я стар, и я могу вам говорить просто: дорогой Венедикт!.. Веня!..

Старый эксперт давно уже не умел пить, не умел стоять с альбомом в руках, он и сидеть-то в хорошем застолье уже не умел, засыпая и заваливаясь на сторону. Но говорить он умел. Альбом прекрасен! Сотня репродуцированных картин (сотня с лишним) русского андеграунда 60-х и 70-х годов, из них две картины Венины. Полторы, потому что вторая не наверняка принадлежала его кисти, шла с знаком вопроса. Ни немцы, ни Уманский, ни сам Веня идентифицировать работу точнее уже не смогли. Увы!..

Венедикт Петрович был бледен — он не вполне понимал, но, конечно, вполне чувствовал (внимание к нему и вся речь о нем!). Въевшиеся морщины его щек мелко-мелко тряслись. Заплясали и губы, подбородок, Веня раскрыл переданный ему наконец альбом. (Я быстро расчистил место на краю стола.) Альбом он смотрел не на той, не на своей странице. Но это не важно. Венедикт Петрович не понимал и не все даже видел, но несомненно же он и видел, и понимал (и вбирал сейчас из Времени свою запоздалую частицу иррационального счастья). Вот он часто-часто заморгал, вызывая себе в помощь влажную слезную пелену на глазах. Со страниц альбома струились тончайшие запахи свежей полиграфии.

— Ура! Ура-а художнику! — вскричали все разом.

— Ура-ааа-а...

— Ура и здоровье Венедикту Петровичу! Здоровье Венедикту Петровичу!.. — дружно кричали они, с пьяным, но безусловно искренним восторгом.

Эти гуляки художники уже повылазили из подполья, ожили, имели выставки, первый успех на Западе и успех здесь, но возрастом и, значит, судьбой все они были моложе Венедикта Петровича на добрый десяток лет, на поколение. Они на взлете, у них впереди весь горизонт признания, однако мой брат Веня уже принадлежал искусству: принадлежал бесспорному прошлому и был легендой. Без единой выставки. Без картин. Без здоровья. (За которое они так шумно пили.) Большинство увидели его впервые в жизни.

Седой, с дрожащими щеками, улыбаясь и совсем не держа взгляда, он уже не смотрел в альбом, сидел, опустив глаза. Все же Венедикт Петрович почувствовал минуту и встал. Поблагодарил. Поклонился. А затем и я встал из-за стола: нам, друзья, пора, нам с Венедиктом Петровичем уже пора!..

Художники шумно и пьяно кричали вслед. Я уверен, что в ту счастливую минуту Веня все понимал: он уходил, как уходят навсегда. Его время кончилось. В дверях Венедикт Петрович оглянулся и, разведя руки в стороны, шутка, помахал ими, как машет вялая птица. Мол, до свиданья. Улетаю. Все восторженно захохотали, и кто-то сказал про Веню, журавль, отставший от стаи, от своей осени. Я тоже махнул им рукой: счастливо гулять! Было предварительное джентльменское соглашение: я не стану их, художников, мучить Веней долго. Вручат альбом, чокнемся — и хватит. Они Венедикта Петровича уважают, любят, но им невыносимо видеть его рядом. Они хотят быть сами по себе. (Кто-то уже шел к телефону звонить женщинам.) Художники хотели пить как художники, пить от души и до утра, от и до, для того ведь и дал я им соответствующую квартиру. Я им квартиру — они мне альбом и полчаса торжества.

В дверях, прощаясь с художниками (вслед за Веней), я тоже оглянулся. Я поманил Василька Пятова — поди сюда.

Он тут же подскочил:

— Да, Петрович... Конечно, Петрович... Само собой, Петрович.

Да, да, Василек согласен и он помнит мое главное условие: мебель! Я ему повторил: ме-бель!..

Я предоставил им квартиру уехавших в отпуск Бересцовых, бывшую коммуналку, старенькую и вечную, с пахучими углами и с потеками на потолке — все, как просили. Квартира чистый кайф. Для полноценного пьянства им теперь подавай колорит, пыль веков, оборванные обои полунищей эпохи — пожалста, получите! Единственное условие: не крушить эти засранные старомосковские мебеля, поскольку и убыток, и разор мне ни к чему.

— ... И еще одно, последнее: если бабы, этаж здесь третий, не выбрасывать их из окон.

— Брось, Петрович! Это уж ты загнул, Петрович! — шепотом возмущался Василек.

Однако же взгляд его привередливо скользнул по окнам, мол, квартиру ты, Петрович, подобрал честь честью, обои бахромой и пыль в кайф, но уж мог бы и насчет окон расстараться! То есть чтобы с решетками, на всякий наш случай.

Альбом под мышкой, я ухожу. Мы в коридоре.

— Сюда, — показываю я Вене путь.

А Веня, выйдя, застыл посреди тянущихся стен. Коридор волнует, что-то ему напоминает (мне уже ничего, только жизнь). Вспомнился ли ему давний коридор студенческого общежития, развилка, когда мы оба, 22 и 19, там приостановились?

В больших коридорных окнах торчат, заострившись, верхушки деревьев. (Этаж уже четвертый.)

— ... Квартира. Одна из моих, — машу я рукой в сторону квартиры Конобеевых (по ходу коридора). — Тоже моя! Да, брат. Сейчас другие времена, можно иметь много квартир!..

Я привираю не из хвастовства в этих длинных-длинных коридорах. Я привираю, потому что я — Кот в сапогах, показывающий весь коридорный мир, принадлежащий сеньору. Потому что мое — значит Венино. Квартиры, друзья, коридор и все мои окна, и в окнах мое приватизированное небо — все наше, Веня. Я готов, впрочем, днем позже раздарить весь этот мир людям, кому ни попадя, — я хотел бы раздавать и дарить. Счастлив. Душа поет. Шаг упруг (как у милиционера перед разгоном толпы, шутка, шутка, Веня!).

— Почему мы не зайдем? — робко спрашивает мой брат, оглядываясь на квартиру Конобеевых.

— Зайдем, Веня. Мы зайдем. Но попозже!.. Сейчас нам следует навестить еще одних моих друзей.

Венедикт Петрович тихо тускнеет (ему хватило застолья художников). Ему непросто, ему напряженно среди шумного люда — я это понимаю. Но я не могу отказать себе в удовольствии зайти на новоселье к Курнеевым и там откушать (а заодно найти там Зинаиду).

Объясняю: так или иначе, Веня, день долгий, нам с тобой надо же где-то капитально поесть. У художников было много бутылок, но немного еды, мелки тарелки. (Да и засидеться за тарелкой творцы нам не дали.)

— ... Надо, надо зайти. На пятом этаже. Иначе они обидятся, Веня! — смеюсь я.

— Обидятся?

С новосельем Курнеевых (с их сытным столом) я просто-напросто заранее совместил, назначив художникам именно эту субботу, день в день, почему бы и нет? Что дает теперь мне и моему брату Вене гулять широко, из застолья в застолье.

Курнеевы позвали Зинаиду, Анастасию, позвали Акулова, Замятова, застолье человек двадцать, когда я вошел, все двадцать уже жевали. Курнеевы щедры и стол хорош, ешьте, пейте, нас не убудет! — но, завидев меня (бомж), мадам Вера слегка скривила рот. Не любит она таких мужчин. Однако же себя пересилила. Умница. Улыбается. Люблю таких женщин. Я ведь, если честно, приглашен на новоселье не был, да и незваный пришел не один, с Веней — а мадам, уж разумеется, кое-что слышала о нем, о постоянном обитателе психушки.

Шепотком Вера все же спрашивает у сидящей неподалеку Зинаиды — тот ли брат? или у него (у меня) их несколько?.. Зинаида вместо ответа хохочет, лицо багровое — уже несколько раз приложилась к винцу. Я накладываю Вене красной рыбы. Хорошо накладываю и себе. После чего в первую же паузу встаю и вторгаюсь с тостом: внимание!.. Мой бокал полон вином. Мой рот полон энергичных слов.

— ... Все эти люди вокруг, Веня, — мои друзья! Их радость — моя радость, их новоселье — мое торжество!..

Венедикт Петрович робеет; едва скользнул взглядом по красным физиономиям.

— Выше бокалы! Мой тост, господа, обращен непосредственно к моему брату, его день сегодня, его час. День Венедикта Петровича — мы все собрались здесь выпить за него и (пауза)... за новоселье! За новоселье и за него!

Им казалось, что я слегка шучу, бомжовые приколы Петровича — и тогда я обобщил:

— За перемены, господа!

Перемены, ничего другого я ведь и не мог обещать Курнеевым — перемены и, пожалуй, новую грандиозную волну успехов, удач, потрясений, да, да, а я, это известно, умею увидеть вперед и чувствовать вперед. (Особенно с выпивкой, с бокалом в руке.) Будущее само набегает на меня, господа, мне только не полениться — прочесть!

Ради Курнеева и его жены Веры я зрел теперь сквозь десятилетия, я раздвигал зябкие кусты прогнозов, а с ними заодно и горы, а если горы не двигались, я спешно и не чинясь сам шел к горам шагами нежмотистого пророка, я взбирался наверх, я далеко видел — и как же эти люди слушали! Где еще, кроме российской общаги, есть столь затаившаяся склонность, а то и жажда (склонность — слабенькое словцо), жажда к тревожным пророчествам, к восторженно-честной и вдохновенной моей ахинее?! — Всех до единого, всех их тотчас разобрало, ах, как он сказал, ах, Петрович, ух, этот Петрович, писатель!.. После экспромта (и после вскриков одобрения) я просто обязан был приложиться к бокалу водки, и ведь как пошла!