Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - Жорж Сименон

— А где чемодан Мануэлы?

— С собой увезла.

— Куда?

— На родину.

— Она не уехала на родину.

— А мне сказала, что уезжает.

— Ты лжешь.

— Нет.

— Я требую, чтобы ты сказала мне правду. Я ничего никому не расскажу.

— Да нет никакой правды! Что ты делаешь?

Это был крик ужаса: я неумолимо надвигалась на нее.

— Не бей меня.

— Потребуется, буду бить. Ты должна сказать, что ты сделала с Мануэлой.

Я сжала ей запястья; они были тонкие, как у ребенка, и кожа на них была нежная, гладкая.

— Не делай мне больно.

— Тогда говори.

— Нечего мне сказать.

— Ты убила ее.

Мама молчала, глядя на меня безумными глазами, открыв рот в безмолвном крике.

— Говори, почему ты ее убила?

— Она все отняла у меня.

— Что отняла?

— Мужа, сына. Презирала меня, насмехалась, потому что у меня мрачный характер.

— Вы были вдвоем в кухне?

Мама не отвечает и озирается вокруг, словно забыв, где она находится.

Не знаю, когда вошел профессор, но он здесь — в белом халате, в белой шапочке. Он все слышал, хотя я его заметила лишь сейчас. Он грустно качает головой и смотрит на меня так, словно хочет что-то мне дать понять. Да только я не понимаю его. Я знаю одно: мне нужно довести это до конца, и я это сделаю.

— Чем ты ее ударила?

Мама еще сопротивляется, пытается вырвать руки, но я держу крепко. Наконец, уставясь на стол, покрытый клеенкой в коричнево-белую клетку, она выдавливает из себя:

— Бутылкой.

— Ты ее ударила бутылкой?

Мама кивает.

— Какой?

— Винной.

— Она была полная?

— Нет, я чуть-чуть отпила.

— Значит, когда она вошла, ты пила из горлышка? Поэтому она стала смеяться над тобой?

— Да, она засмеялась, и я ее ударила.

— Она упала?

— У нее стали большие, страшно огромные глаза, и она пошла на меня. Бутылка разлетелась. Я схватила со стола скалку и снова ударила.

— Несколько раз?

— Да.

— Она упала?

— Нет.

— И долго она держалась на ногах?

— Долго. А я все била. И тут у нее из носа и изо рта пошла кровь.

— И она упала?

— Да.

— Ты поняла, что она мертва?

— Да.

— А как ты поняла?

— Просто поняла.

— А собака?

— Собаки еще не было.

— И что ты сделала?

— Пошла на чердак за сундуком.

— Значит, ты не продала его старьевщику?

— Нет.

— Выходит, ты мне соврала?

— Я все время вру. Не могу удержаться.

— А что ты собиралась сделать с трупом?

— Бросить в Старый пруд, но чтобы он не всплыл. Тряпки отнесла в подвал.

— Они там?

— Нет. Назавтра, когда вы ушли, я выкинула их в помойный бак.

— Пульс ей ты не пощупала?

— Нет. Она была мертва. — И словно повторяя молитву, мама снова произнесла: — Она была мертва.

— Ты положила ее в сундук?

— Да.

— Собрала осколки бутылки, вытерла пятна вина и крови?

— Крови почти не было.

— И пошла за тачкой?

— Да. Шел дождь.

— Пальто надела?

— Нет. Мне было не холодно.

— И ты одна вытащила сундук?

— Я волокла его. Я ведь сильная. Никто не верит, что я сильная, но это так.

— А что ты положила в сундук, чтобы он не всплыл?

— Сапожную лапу, которая валялась под навесом, и отцовские тиски.

Я выпустила ее руки, и теперь она говорила монотонным голосом, как школьник, отвечающий урок.

— Так куда ты ее бросила?

— В Старый пруд. Там есть омут. Говорят, слой ила в нем толщиной больше метра.

— И у тебя хватило сил?

— Да, хватило. Рядом с омутом есть трухлявые мостки.

— А если бы они сломались?

— Они не сломались.

— Ну, а собака?

— Я пришла домой и поднялась наверх вымыть руки.

— Хлебец уже лежал в коридоре?

— Нет. В окно я увидела собаку.

— Значит, собака все-таки была?

— Да.

— Но почему ты решила ее убрать?

— Не знаю. Мне не хотелось, чтобы она валялась у дома.

— А ты не подумала, что если бы кто-нибудь увидел тебя с тачкой, то это обеспечило бы тебе алиби?

— Не знаю. Почему ты так жестока со мной?

— Я не жестока. Просто отныне мне придется жить с этим воспоминанием.

— Мне тоже.

— Это разные вещи.

— Почему?

— Значит, ты снова взяла тачку и погрузила на нее собаку?

— Да.

— Что ты ей привязала на шею?

— Кусок старой железной решетки.

— И сбросила в Старый пруд?

— Да.

— Туда же?

— Нет. В протоку, которая соединяет оба пруда. Над ней перекинут мостик.

Я знаю, сейчас у меня страшное, неумолимое лицо, и у мамы в глазах ужас. Но еще чудовищней наступившее молчание, потому что я не знаю, о чем еще ее спрашивать.

— Лора, только не надо никому рассказывать. Обещай, что ты никому не скажешь! — А поскольку я молчу, мама произносит жалобным детским голосом: — Я больше не буду. Клянусь тебе, я больше не буду.

Я ищу взглядом профессора. Он стоит в дверях. Я вопросительно смотрю на него, и он мне кивает.

Что он хочет сказать? Что я должна пообещать? Он строг, суров. Я знаю, он недоволен мною. Но он же не прожил столько лет в этом доме и не знает моей матери.

— Лора, ну не рассказывай никому. Я не хочу в тюрьму. Я не хочу, чтобы меня посадили. — И уже в полном отчаянии она кричит: — Клянусь тебе, я не опасна!

Наверно, вырываясь из сна, из этого кошмара, я тоже кричала. Я не сразу догадалась зажечь ночник и сидела в темноте на кровати, слушая, как дождь барабанит по ставням.

Я судорожно дышу и постепенно начинаю понимать, где я.

Как все это было реально! Как правдоподобно! Неужели это… Я прислушиваюсь, не проснулись ли родители от моего крика, не идет ли кто-нибудь ко мне. Нет. Весь дом спит. Я вся в поту. Протягиваю руку и зажигаю лампочку. Непонятно почему, бормочу:

— Собака…

Не знаю, что здесь правда, а что я выдумала. Я встаю и иду в ванную выпить воды. Решаю принять снотворное, чтобы уснуть тяжелым сном без сновидений.

Проснувшись в обычное время утром, я чувствую себя такой разбитой, что первая моя мысль — остаться в постели и позвонить в больницу: я нездорова. Но мне тут же вспоминается мой сон: мы с мамой одни в кухне, мужчины уехали…

Нет, не хочу я оставаться с нею один на один. С меня станется, что я начну ее допрашивать, добиваться любой ценой, чтобы она мне сказала…

Я принимаю душ, одеваюсь, спускаюсь вниз. Мама в кухне варит кофе. Она смотрит на меня и говорит:

— Я сама. Мне никто не нужен.

— Я не знала, что ты поднялась. Надо бы позвонить в контору насчет служанки.

С ужасом убеждаюсь, до чего она похожа на ту — из моего сна. Тот же голубой халат — впрочем, она чаще всего его надевает, — поверх повязан передник. Сходство так велико, что я бросаю взгляд на стол, ищу скалку.

— Что тебе?

— Нет, ничего.

Лучше выйти из кухни. Я наливаю чашку кофе, иду с нею в гостиную и машинально принимаюсь за уборку.

Даже себе я не смею признаться, что больше всего меня тревожит поведение профессора. Он смотрел на меня с такой грустью, словно я его разочаровала. Мне кажется, его глаза говорили: не продолжай, не пытайся узнать.

На лбу у меня опять выступают капельки пота, и, только когда спускается брат, у меня отлегает от сердца. Я следую за Оливье, как бы отдавая себя под его защиту. При виде мамы, несущей завтрак, на его лице изображается удивление. Она сухо бросает ему:

— Доброе утро.

Заметив мое возбуждение, он еще больше удивляется.

— Что с тобой?

— Да сон страшный приснился.

— Это из-за него ты такая?

Услышав эти его слова, я начинаю понимать, как все будет тяжело. Так хочется поговорить с Оливье, все ему рассказать. Но никому рассказать я не могу. Я пообещала. Да полно, кому я обещала? Нельзя же жить на границе сна и реальности.

— Оливье, проводишь меня до больницы?

— А с чего это? Ты кого-то боишься?

— Просто не хочется оставаться одной.

Он продолжает есть и недоуменно смотрит на меня.

— Никогда я тебя такой не видел.

— Побывал бы ты в моем сне…

— Во сне не бывают.

— Но пока сон продолжается, он реален, как сама действительность.

— Где это ты вычитала такое?

Появляется отец, и мы умолкаем. Я чувствую, как течет минута, чувствую жизнь нашей семьи, жизнь четырех человек, замкнутых в доме посреди огромного пригорода.

В кухне голубое пятно — это мама, она пьет кофе из большой кружки, в которой обычно сбивают яйца. Брат уже кончает завтракать, но пока еще сидит без пиджака. Отец в костюме, ест тосты, неподвижно глядя в пространство.

А я смотрю на всех троих. У меня ощущение, будто среди них я вижу себя с опухшим лицом.

Минута протекла, пошла другая, и этих других будет еще много-много.