Человек с яйцом - Лев Данилкин

Первый прохановский номер выходит в январе 1990-го и открывается пламенным воззванием, по которому можно судить не только об авторской стилистике, но и об интеллектуальной атмосфере конца 80-х: «Журнал рождается в смутные дни… Культура предчувствует катастрофу… будем пристально исследовать контуры драмы… гибнут централистские структуры… сколько обломков — столько культур… остается идея Человека, Космоса, Абсолюта… будем фиксировать борьбу идей… армия рассекается… „дуга нестабильности“… будущее — какое оно?.. Кто сформулирует „компенсирующую идею“? Только культура… Истина, скорее всего, не на площади, не во дворце, не в научном центре, а в какой-нибудь закопченной баньке. Сидит, свесив кривые ножки, сосет палец».

В первом же номере предсказуемо реставрируется «Жизнь слепых» — с кооперативными очками евродизайна: протоиерей Лев Лебедев сосет палец, размышляя об иконах, коротающий последние свои парижские денечки Мамлеев окунается в Нигредо («Управдом перед смертью»); на что действительно трудно не обратить внимание, так это на странное интервью В. Огрызко с Л. Гумилевым. Последний, рассуждая об облучении Земли потоками космической энергии, обращается к теме мутаций и неожиданно осведомляется у своего собеседника: «Вы на каком этаже живете?» — «На втором». — «Комары беспокоят?» — «Пока нет». — «А нас уже беспокоят. Причем появились совершенно новые комары, которые летят и не жужжат, но очень больно кусаются. И я слышал доклад профессора Яблокова, который сказал, что в Ленинграде появились мутации комаров!». Как видите, нормы перестроечной журналистики расширились настолько, что допускают появление в печати ранее немыслимых неформальных элементов.

Экзотические инсекты были не единственной мутацией конца 80-х. Если Л. Н. Гумилева донимали бесшумные комары, то А. А. Проханов, наоборот, страдал от бесконечного жужжания, доносившегося из-под его окон. Там кафе «Лира» непостижимым образом трансформировалась в «Макдоналдс», куда слетались колоссальные орды истерзанных коммунистическим режимом граждан СССР. Спустился ли он со своего Олимпа, чтобы заказать полдюжины макнаггетсов? Ни боже мой, и даже наоборот: вместе с «единомышленниками» организовал и возглавил первую в СССР антиглобалистскую демонстрацию: с плакатом «Долой гамбургеры!» домаршировал от памятника Пушкину до собственного подъезда. Что конкретно его не устраивало в «Макдоналдсе»? «Это был символ либеральной демократической экспансии, а я был по другую сторону». «Война символов», «очень смешно» и «контркультура», уточняет он смысл своей акции. Пушкинская площадь еще и до всякого «Макдоналдса» стала советским Гайд-парком, где чуть не 24 часа в сутки бурлили непрерывные митинги. Там, где сейчас фонтан, все кипело людьми. «Товарищи евреи! — кричал в мегафон национал-патриот Осташвили. — Убедительно прошу вас, уезжайте из России». Ему, со своего ящика из-под мыла, отвечала Новодворская: «Вы — фашисты. Вас нужно судить Нюрнбергским трибуналом!».

Этот Осташвили околачивался не только перед прохановскими окнами. 18 января 1990 года вместе с экстремистами из общества «Память» он врывается в ЦДЛ на вечер писательского объединения «Апрель». Тот рейд был одним из самых громких скандалов перестроечной эпохи: писатели в тот момент были авангардом общества, и все с ними происходившее вызывало большой резонанс. По мнению Проханова, группа «Памяти» «просто вошла в зал» с целью сорвать вечер «Апреля» «не то в защиту евреев, не то антифашизма» — «без драк и факельных шествий», «просто пришли базарить, как лимоновцы». Знаменитый инцидент с демократически ориентированным литератором Курчаткиным, коллегой Проханова по клубу «40-летних», в его версии выглядит следующим образом: «он был в очках, и то ли ему по шее двинули эти „памятники“, эти очки упали, и по ним прошлись, их раздавили». Надо сказать, эти события известны и в другой версии. «Это был настоящий черносотенный погром… Осташвили кричал в рупор: „Жиды, убирайтесь в свой Израиль! Вы не писатели — писатели Распутин, Астафьев, Белов. Мы в своей стране, а вы — пришельцы… Сегодня мы пришли с мегафоном, а в следующий раз — с автоматом“. Молодчики из общества „Память“ выламывали руки пожилым женщинам, били по лицу мужчин» (Матусевич, «Записки советского редактора»).

Осташвили был арестован, чтобы — в первый и последний раз в России — предстать перед судом на процессе об антисемитизме. Общественным обвинителем был Черниченко, курчаткинские очки демонстрировались на этом Нюрнберге как улика, свидетельствующая о наступлении русского фашизма. Осташвили получил срок; в апреле 1991-го его нашли в удавке в нужнике — «по заказу», считает Проханов. Это сомнительное самоубийство произвело на него «ужасное впечатление». В высшей степени сочувственное отношение к Осташвили, имя которого всеми известными лично мне людьми в тот момент употреблялось как абсолютный синоним слова «Гитлер», дает представление о стремительно меняющемся круге его общения тех лет. Неудивительно, что злосчастного Курчаткина выставляют из редколлегии «СоЛи», в то время как уцелевшие всячески демонизируют своего экс-коллегу на каждой планерке как «человека, из-за очков которого повесили Осташвили».

В чем вообще состояла редакционная политика «СоЛи»? «Я должен был печатать то, что появлялось в ту пору в литературе, то есть работы скорее перестроечные, других просто не было. Тут же пошли гневные отклики из-за границы от старых коммунистов, которые восприняли перестройку как крушение их идеалов. Но поскольку это было брюзжание людей, получавших журналы бесплатно, я продолжал гнуть свою линию; были отказы от печатания в журнале».

Интересно свидетельство Дугина о тех годах. «Своим знакомством с Александром Прохановым я обязан Юрию Мамлееву… Вернувшись из глупой эмиграции в перестройку, крестясь на фонарные столбы и облизываясь на любимые русские московские лица, как на пасхальные яйца, Мамлеев своим классическим полушепотом сообщил мне в конце 80-х: „А вы знаете, Саша, что Проханов „наш“…“ „Как „наш“?“ — удивился я. Мне казалось, что он по ту сторону баррикад, кадровый, человек, покорно и безропотно обслуживающий догнивавшую Систему. „Проханов же — просоветский писатель, а эти писатели должны быть повешены на фонарях, они погубили великую Россию“, — я был антикоммунистом тогда. „Нет-нет, вы ошибаетесь, — продолжал уверять меня Мамлеев, — он все-таки „наш“, „потаенный“, „обособленный“… „Проханов любит Россию, он хороший, давайте познакомимся“. Я поверил Юрию Витальевичу и пошел в журнал „Советская литература“ к Проханову“. Там сидел Александр Андреевич, и знакомились мы с ним странно, с легким наездом. Он был такой советский начальник, а я — молодой человек, ничего не опубликовавший в российской прессе. Он говорит: „Я главный редактор“. — „А я Дугин“, — и думаю, что б еще сказать. И говорю: „Я друг Мамлеева“. Тут Проханов как-то подумал и говорит: „И я друг Мамлеева“. И это нас уравняло: мы — друзья Мамлеева. Он, будучи всем, а я никем, быстро стали на равных. Мне было весело, и ему, по-моему, тоже».