Женщины-террористки России. Бескорыстные убийцы - Олег Будницкий

— Еще приду, прощусь — крикнула я товарищам-женщинам, прильнувшим к форточке своей двери.

В конторе суетня, готовятся к отправке партии. У стола сидят сестры. Разговор у нас нервный, перебегает с предмета на предмет. Спрашиваю проходящего начальника, почему же он не дал мне свиданья с Карлом. Он что-то бормочет и улыбается. Остаюсь в недоумении, вдруг дверь открывается, и передо мной вырастают две высокие фигуры. Едва верю глазам — Карл и инженер Г. Смущенно улыбаются и жмут руки.

— Я, как представитель всей нашей коммуны (он был староста), — объявляет Г.

У Карла глаза горят, лицо, обыкновенно бледное, залито румянцем.

Мы ждали оба этой минуты так страстно, а теперь, у нас нет слов, как будто мы с ним знали только язык стены.

Так странно… Тысячи раз встречались мы с ним на воле, равнодушно жали друг другу руки, равнодушно смотрели друг на друга. Теперь впервые встретились после долгого промежутка… И все уже другое. Мы стали родными. Мы целую бездну горя и счастья пережили вместе, так много, что у нас сейчас нет слов. Что мы будем говорить, когда рядом с нами сидят другие люди.

Они ведь ничего не знают. Они не знают нашей сказки, не знают моего солнца, которое я увидела здесь, которое видел Вася… И вот мы молча смотрим друг на друга и почему-то смеемся оба.

Говорит Г. Он рассказывает в шутливой форме, как завидовали ему товарищи другие, когда он шел на свиданье со мною, как на глазах даже у некоторых были слезы, у хохла особенно. Не знаю, сколько времени сидели мы оба, что-то страшно мало, как мне показалось.

— Ну, идите господа, а то поверка уже началась, — сказал начальник. И они ушли. С сестрами я сидела еще порядочно. Старший принес какой-то мешок и вынимал оттуда казенные вещи для меня, торжественно показывая мне их:

— Шуба… кафтан… юбка…

Мы смеялись с сестрами. Сейчас должна была произойти церемония пожалования меня в мое новое звание ссыльнокаторжном, лишенной всех прав и состояния.

Сестры ушли. Они должны были приехать на вокзал. Меня повели в заднюю комнату конторы одеваться. У меня сердце упало.

— Как… Ведь все же мои вещи остались в камере…

— Вы туда больше не пойдете… Вам принесут все…

Я почувствовала острую обиду, как будто меня нагло обманули, как будто насмеялись надо мной. Значит, я не прощусь с Ольгой и другими, значит, я не увижу еще на мгновенье свою милую башню… Карл не крикнет мне еще раз в окно: «прощай».

Молча я пошла переодеваться в сопровождении надзирательницы. Только белье да кофточку оставила свои, а сверху облачилась во все казенное — суконную юбку, халат, овчинную шубу, белую косынку. От тяжести всего этого трудно стало двигать ногами и руками. Вышла в контору уже преображенная. Принесли мои вещи. Я подошла уложить их в мешок (привезенную корзину с бельем и книгами начальник конвоя отказался брать).

— Куда лезешь, — крикнул на меня один из надзирателей, всегда верх корректности. Другой надзиратель что-то шепнул ему, и он, взглянув мне в лицо, рассыпался в извинениях.

Каторжная шкура давала себя знать.

Вывели всех, предназначенных к отправке, на улицу.

Суматоха, тьма, факелы, обнаженные шашки конвойных.

— Требуйте подводы для себя, — шепнул мне кто-то.

Оборачиваюсь, конвойный с обнаженной шашкой. Ничего не отвечаю. Меня сажают на высокую с вольносидящими женщинами и со стариком. Впереди загремели кандалы и тронулись подводы. И вдруг лязг кандалов, стук колес (несмотря на зиму почему-то были колеса), топот многочисленных ног конвойных и полицейских… все это заглушилось громким, протяжным, многоустным криком…

Из тюрьмы политические провожают… объяснил мне конвойный, шедший рядом с повозкой.

И пока мы ехали по этой улице до угла Захарьевской, все время слышались крики прощания, то хоровое пение Марсельезы. Я так и не отворачивала лица от оставшейся сзади тюрьмы, пока мы не повернули за угол. Расставался ли кто с тюрьмой с таким теплым, почти нежным чувством, как я?

Ехали по длинной Захарьевской. Два месяца тому назад, в такой же темный вечер мы мчались здесь, вырвав Катю из тюрьмы, в такой же темный вечер…

Сейчас плелись шагом под звон кандалов с тусклыми факелами. Конные городовые только суетились все. Я видела, как один из них подскакал к мирно стоявшему на углу извозчику и тот уехал в переулок. По краю улицы нас перегнали какие-то санки.

— Здравствуй, Саня, — раздался громкий голос Мани. Я ей крикнула что-то в ответ.

— Молчать, — проревел конвойный.

Конные городовые подскакали к саням сестер и те быстро уехали вперед.

На вокзале масса полиции и жандармов. Нас ведут какими-то закоулками, далеко от зала I класса. Всматриваюсь в освещенную платформу. Куча людей, стиснутых полицейскими стенами, и среди них больше угадываю, чем вижу, сестер. С трудом взбираюсь в вагон (суконная юбка узка, и трудно раздвинуть ноги), на площадке вагона оборачиваюсь и кричу громко и весело: «До свиданья, скоро вернемся».

Тронулись. Сижу в конце вагона. Рядом со мной женщина и конвойный, напротив тоже конвойные… В другом отделении вижу Оксенкруга. Узнаю, что с ним едет только фельдфебель, офицера нет. Жду всяких грубостей от конвоя, начиная с «ты». Конвойный, сидящий против, встает:

— Вы ложитесь, а мы найдем себе места.

Я отказываюсь. Но они встают, кладут мой мешок с подушкой на свою скамью. Я с наслаждением снимаю тяжелую, вонючую, с лезущей шерстью шубу и усаживаюсь удобнее.

— Эх, как жалко, что бомба ваша не разорвалась, — слышу я.

Смотрю на говорящего: конвойный с миловидным лицом и умными серыми глазами, приглашавший меня лечь. Он продолжает:

— Мой товарищ был на площади. Проходил мимо, когда бомба лежала. Страсть, говорит, хотелось ее шашкой толкнуть чтоб разорвалась.

Подходили другие конвойные. Одни с тупыми, апатичными лицами, другие с мыслью в глазах; все корректные, вежливые и даже услужливые. Выделялись двое из них интеллигентностью своего лица и разговора — один, жалеющий о неразорвавшейся бомбе, с нашивками унтер-офицера, другой ефрейтор с речью сознательного рабочего, революционера. Этот шепнул мне, что они оба были раньше в кружке у П. (назвал фамилию одного из минских эсдеков, сидевшего в это время в тюрьме). Они говорили мне, какое впечатление произвел суд и наши речи на бывших в карауле солдат (сами они не были), говорил о настроении своей команды, ругал фельдфебеля и при входе его замолчал. Так я почти не заснула в эту ночь. Иногда я чувствовала полнейшую иллюзию, как будто я сижу с товарищами рабочими. Обнаженная шашка часового у дверей, погоны других, возвращали меня к действительности и заставляли радостно улыбаться. Ждала грубых, тупых зверей, нашла товарищей.