Книга бытия - Сергей Снегов

— Садитесь, поговорим. Что еще имеется в вашей душе, кроме элементов высшей математики? Что вас заинтересовало в физике?

Это была немыслимая удача! Он не спрашивал программы, не заставлял выписывать формулы, что было самым трудным. Кроме механики, я очень страшился оптики: она вся держалась на геометрических схемах. А Базилевич интересовался новыми идеями и новыми физическими теориями — я нахлебался их сполна, штудируя популярные брошюры. Он спросил и о том, какие книги я читаю. Когда я упомянул, что недавно купил реферат Макса Борна о теории относительности, Базилевич нахмурился.

— Рано. Такие книги для ученых. Верхоглядствуете.

К слову: книга Борна пролежала у меня много лет — я ее так и не одолел. Корм был не в коня. Базилевич продолжал:

— Теперь ответьте: зачем нацелились на физмат? Вот самостоятельно учите высшую математику. Могли продолжать и без института…

Я был искренен.

— И остался бы полузнайкой! Я хочу систематически изучать науку.

— Хорошо, идите, — бросил Базилевич и стал что-то писать в экзаменационном журнале.

Володя Полтава пришел в восторг, он прямо-таки сиял.

— Сережка, пятерка обеспечена! Можешь убить меня на месте, если вру!

Убивать Володю не понадобилось. Но Базилевич добавил к оценке письменный отзыв о моем ответе — и когда решали, кого из пятерочников принять, а кому — отказать, это оказалось определяющим.

Экзамены по русскому языку прошли без особых приключений. Настало время последнего испытания — по обществоведению. Дисциплина была неопределенной — на таких срезались больше всего, было бы на то желание экзаменатора. А оно — было: слишком много страждущих претендовали на четыре оставшихся места. Экзамен принимали преподаватели всех четырех институтов бывшего университета. Они были строги и придирчивы: абитуриенты преодолевали последний барьер — не грех и планку повыше поднять… Больше всех свирепствовал самый молодой — аспирант профессора Герлаха (причем не обществовед, а экономист). Он не только придирался к ответам, но и подшучивал над отвечающими. И надо же было так случиться: я попал именно к нему! Это был второй узловой момент моей экзаменационной страды.

Впрочем, особого страха у меня не было: предмет я знал хорошо. Правда, это не гарантировало от придирок.

Аспирант начал с того, что с иронией посмотрел на меня. У него было полное румяное лицо — даже вполне добродушная улыбка выглядела на нем нагловато.

— Значит, сдаете? — поинтересовался он с таким видом, словно сама попытка экзаменоваться показалась ему чрезмерно смелой.

— Сдаю, — сдержанно подтвердил я.

— А что сдаете, какой багаж предъявите? Выкладывайте все на стол.

— Спрашивайте — отвечу. — Во мне закипало негодование. Но я хорошо понимал, что любая резкость может оказаться роковой, и крепко держал себя в руках.

— Хорошо. Поговорим… Например, о борьбе революционных материалистов с идеалистами в русском общественном движении конца прошлого века. Расскажите мне о позиции Плеханова. Вы, надеюсь, слышали о таком человеке — Георгии Валентиновиче Плеханове?

Аспирант, конечно, не подозревал, что подсунул мне вопрос, который я знал гораздо лучше, чем все остальные. Незадолго до того я купил восемнадцатитомное (или двадцатитомное — сейчас не помню) собрание сочинений Плеханова и с жадностью проглатывал книгу за книгой. Перед этим я года два упивался Белинским, Добролюбовым и Писаревым. Чернышевский мне никогда не нравился, он писал слишком скучно, но эта критическая троица блистала живостью стиля и остротой разума. И вот, заполучив Плеханова, я понял, что они уступали этому человеку. Я сразу уверился, что в русской общественной литературе не существует фигуры более яркой и блестящей, чем Георгий Валентинович. И пребывал в этом убеждении несколько лет, пока не познакомился с «Письмами об изучении природы» Александра Герцена.

А тогда, на экзамене, я стал цитировать плехановские высказывания. Неожиданно аспирант прервал меня.

— Вы ошибаетесь: Плеханов этого не говорил.

— Как не говорил? — удивился я.

— А вот так, — аспирант был хладнокровен. — Видимо, не успел сказать.

Какое-то время я молча решал, шутит он или испытывает меня, потом вежливо произнес:

— Вы ошибаетесь. Плеханов говорил именно это и именно такими словами.

Аспирант побагровел.

— Вы кто — экзаменатор или экзаменуемый? Это вы мне говорите, что ошибаюсь?

— Я только повторяю слова самого Плеханова.

— Вы врете! Еще раз объясняю вам: ничего похожего Плеханов не писал. Я проштудировал его главную работу «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» и ничего похожего не нашел.

Он говорил возбужденно и зло. Но, в конце-то концов, ему было всего на пять-шесть лет больше, чем мне, — и я стал дерзить.

— Нужно читать не одну работу Плеханова, а все его произведения.

Аспирант, видимо, так возмутился, что стал грозно вежлив.

— Вот как — читать все произведения? Спасибо за добрый совет, я его не забуду. Может быть, подскажете, в каком томе сочинений Плеханова можно увидеть приведенные вами слова?

— В семнадцатом, — выпалил я не раздумывая (возможно, я назвал другой том, но тоже из последних — это хорошо помню).

Он встал и оглядел аудиторию. В ней находилось человек пять абитуриентов, ждавших своей очереди. Среди них незаконно притаился и Полтава. Володя восторженно следил за нашим спором.

Он был уверен в моей победе!

— Прощу прощения, товарищи, но мы с этим знатоком Плеханова на четверть часа удалимся в библиотеку, — сказал аспирант. — Надо проверить, что именно писал Георгий Валентинович в семнадцатом томе.

Он вышел первым. Библиотека располагалась в соседнем здании. Перед нами положили стопку книг. Аспирант жестом предложил мне найти нужный том и насмешливо добавил:

— Доказывайте теперь, что знаете не одну работу.

Я открыл искомую страницу. Он прочел, потом еще раз — и поднял на меня смеющиеся глаза. Он улыбался — и, к моему удивлению, почти радостно.

— Проучил, ну, проучил! — сказал он одобрительно. — И поделом мне, зазнаваться начал. — Он показал на внушительный столбик книг в желтых картонных переплетах и почти со страхом спросил: — Скажите, а вы все прочли?

— Все.

— И кого еще знаете из наших марксистов-философов?

— Ну, кого… Антонио Лабриолу, Франца Меринга… Об Энгельсе не говорю.

— А я не всех прочел, — сказал он с сожалением. — Знаю, что нужно, хочу — но решительно нет времени. Ладно, пойдемте назад. В хорошей отметке не сомневайтесь, но я к ней кое-что добавлю.