Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Спасибо, но я не могу принять... Сюда вложен целый капитал. Не хочу быть настолько обязанной. Я не заслужила... — Ивета попыталась втиснуть пакет в руки Берзиньша. Но он спрятал ладони за спину и отступил к двери.
— Могу я хотя бы раздеться?
— Ну, разумеется... — И она снова протянула пакет.
Так продолжалось, пока Ансис Берзиньш не сказал:
— Примерьте хотя бы перед зеркалом.
Ивета могла позволить себе и охотно покупала кружевное белье. В этом она не отличалась от множества женщин, что обожают кружевные лифчики, ночные рубашки, комбинации. Но однажды она спросила себя: «Кто видит все это? Кто радуется, если не считать меня самой? К чему я трачу деньги на ненужные вещи?»
Кто увидит ее в розовом халатике? Кому доставит радость ее нагота, которой не скроет прозрачная ткань? Может быть, капитану?
Что-то в облике Берзиньша смущало ее. Он принес с собой знакомый запах, в нем было что-то от судна, от моря; наверное, этим запахом были пропитаны его кожа и волосы. И даже штатский костюм, который он носил редко. Сегодня Берзиньш был именно в костюме, темно-коричневом, который, хотя и был прекрасно сшит, ему не шел; в штатском он терял очень много, становился даже как бы ниже ростом, старше, худощавей. И голос его лишался тех повелительных, требовательных, деловых ноток, которые выделяли его из команды и заставляли ему повиноваться.
Но рука, которую он наконец протянул Ивете, оставалась той самой твердой рукой, что поддерживала ее, когда они бродили по улицам и площадям Парижа.
Ей следовало бы обрадоваться тому, что парижская прогулка имеет продолжение, правда в новой, другой форме — в своей стране, в своем доме, где даже стены, говорят, помогают. Но за долгие годы одиночества она, видимо, что-то утратила, в том числе и способность внезапно загораться, безумно увлекаться и, главное, думать о другом человеке.
Ее смущение и неожиданную холодность, даже не холодность, а сдержанность, Берзиньш ощутил почти сразу. Ну понятно, он находился в гостях у кандидата наук, здесь он не представлял собой ничего, без своего трона, судна и даже без морской формы. И он подумал, что есть женщины, которые постепенно становятся эгоистками и забывают о том, что у эмансипации есть свои границы. Уходя в работу, занимаясь определенными проблемами, такие женщины отвергают всякие там эмоции. Им выходить замуж, конечно, не следует.
Он не мог избавиться от этой мысли и тогда, когда Ивета пригласила его в комнату и они расположились в креслах у старого камина, давно не топленного и запущенного. Дом был построен до войны, и потолки в нем были высокими, окна — широкими, двери — двустворчатыми.
Они распрощались только сегодня утром, ничего нового за это время произойти не могло. О чем же говорить? Его глаза не отрывались от фигуры Иветы, от ее ног, бедер в эластичном трико, и он наконец попросил:
— Пусть сегодня будет праздник. Пусть все будет красиво. Может быть, вы все-таки примете этот легкомысленный наряд?
— Одинокой женщине праздники ни к чему. Слишком трудно бывает потом, — призналась Ивета неохотно.
— По логике, вам не должно быть трудно: вы ведь принадлежите к суперженщинам, способным танцевать на всех свадьбах и везде чувствовать себя хорошо, к тем, кого хвалят на собраниях и в газетах.
— Вы пришли, чтобы иронизировать надо мной? — спокойно спросила Ивета. — Хорошо, я принимаю ваш подарок и даже надену его. Но должна сказать вам, что есть два типа женщин: одни работают только по материальным соображениям, а мысли их всегда дома, с детьми. В них господствует материнское начало, но лично я считаю их клушами. Из-за детей они перестают быть привлекательными женщинами, которые нравились бы мужьям. А мужей они забывают. И не хотят знать, что взрослые дети нас покидают и не оправдывают надежд. Другие — лишенные, наверное, такого материнского инстинкта — делают, кажется, все, что полагается делать матери, но у них имеются и другие интересы. И у обоих типов есть свое место в обществе.
— Как вы можете столь уверенно судить обо всем этом, если не относитесь ни к тем, ни к другим?
— Я врач. Одно время работала гинекологом.
— Милый доктор, — иронически сказал Берзиньш, — не можете ли вы открыть мне, на чем держится мир? Что говорит наука по этому поводу?
Ирония в его голосе заставила Ивету вспыхнуть:
— На трех китах, конечно, или на трех слонах?
— Неправда, неправда! — Берзиньш вскочил на ноги. — На любви он держится, только на любви! Мы с вами были в Городе любви. Слушай, Ивета, ты помнишь...
На брудершафт они еще не пили, но такое обращение Ивету не смутило — оно созрело естественно. Очень возможно, что от «вы» к «ты» перебросило мостик волшебное словечко «помнишь». Да, было ведь одно общее, прекрасное воспоминание — Париж. Даже не одно: часы, проведенные на мостике, — тоже. Там она стояла рядом с капитаном Берзиньшем — уверенным, сильным человеком. (В Париже Ансис был совсем другим — умным и галантным спутником, желавшим и умевшим нравиться своей даме. А сейчас? В квартире, где она была хозяйкой и повелительницей, где вся власть была в ее руках, передавать ее кому бы то ни было она не собиралась. Потому что здесь все соответствовало ее желаниям, она знала тут каждый узор на обоях, знала места, отведенные каждой книге и каждой ложечке, точно так же, как Ансис Берзиньш знал свое судно от мостика до трюмов. Каждый был господином и повелителем на своем месте, и только там мог чувствовать себя уверенно. И если на судне Ивета растерялась, ощутила свою ненужность и малоценность среди моряков, то капитан Берзиньш у Иветы дома чувствовал себя незваным гостем, который, правда, хотел как лучше, но пока что своим появлением никакого удовольствия никому не доставил. И теперь он, словно за соломинку, ухватился за спасительное слово «помнишь», и — что-то шевельнулось. Он, моряк, умевший заметить и самое ничтожное колебание вод, заметил и ощутил и это движение.
— Ивета, помнишь Сакре-Кер?
— Да, да. Белая сказка, действительно — чистое сердце...
— И как мы оттуда любовались Парижем?..
