Избранное - Оулавюр Сигурдссон

По многим признакам я чувствовал, что. Стейндоур Гвюдбрандссон не хочет ни беседовать со мной, ни исповедовать, ни устраивать встречи с мастерами-волшебниками, как некогда в палатке. Встречаясь на улице, мы приветливо здоровались, он по-дружески укалывал меня вопросом и всегда по-дружески уходил своей дорогой, не дожидаясь ответа. Когда я появлялся в «Скаулинне», он не подходил к моему столику и не приглашал к своему — впрочем, за ним редко пустовало место. Молодые поэты и писатели, казалось, усиленно искали его общества, в первую очередь чтобы обсудить вечные проблемы искусства, поговорить о женщинах, о литературе и присуждении премий. Однако далеко не всегда дело обстояло так, что Стейндоур разглагольствовал перед учениками, обогащая их ссылками на поэзию и прозу таких иностранных гениев, как Элиот, Паунд и Джойс, или делился премудростями любви. Порой я видел, как он ерзал на стуле, возмущенный их невежеством и поверхностностью познаний. А когда его питомцы имели дерзость опубликовать стихотворение или рассказик, называл кое-кого жвачными животными или рыбьими мозгами. Временами он третировал их, передвигая сигарету из одного угла рта в другой, отвечая невпопад или вообще игнорируя вопросы, задумчивый и мрачный, как божество. Случалось, он осматривал залы «Скаулинна» из вестибюля, притворялся, что не видит своих питомцев и, скривившись, исчезал снова. После этого питомцам приходилось несколько дней или даже несколько недель разыскивать его по другим кафе.

В плохую погоду, заваленный работой, корректурами или переводом, я завидовал Стейндоуру Гвюдбрандссону и его собутыльникам, которые, казалось, располагают неограниченной свободой, общаются между собой и, не думая о времени и обязанностях, перелетают из одного кафе в другое, словно бабочки с цветка на цветок. Однако чаще образ жизни моего приятеля по палатке и психолога внушал опасение, что благословенная свобода может дорого обойтись, навредит или вообще сведет на нет его ученость, приучит к безделью, бесшабашному разгулу и даже пьянству. Порой я видел, как он под вечер направляется с миловидной спутницей к ресторану «Борг» если не навеселе, то неестественно возбужденный и суетливый.

Я уже начал думать, что Стейндоур Гвюдбрандссон больше никогда не удивит меня, по крайней мере так, как раньше, и, конечно же, просчитался. Пророк из меня никудышный, а знание людей не лучше, чем у ребенка. Например, незадолго до окончания войны он просто поразил всех и предстал в совершенно новом свете. Я имею в виду стихотворный цикл, опубликованный им тогда, — восемь стихов без названий, сразу сделавшие его знаменитым, потому что они возмущали стражей культуры, одного за другим, вынуждая их выступить во всеоружии на литературном поле брани. Некое духовное лицо, известное аферами с лошадьми, нашло в стихах дух смутьянства и разложения, и все знали, откуда этот дух исходит. Другой клерикал молил милосердного господа охранить его от подобных творений. Депутат альтинга Баурдюр Нильссон заявил, что эти стихи — самое настоящее хулиганство. Школьный учитель из Северной Исландии назвал их порождением столичных пороков и опасался за честь нации. Какой-то стихотворец-крестьянин написал, что некоторые газеты и журналы позволяют себе бросить вызов здравому смыслу читателей, публикуя так называемые белые стихи, но чаша переполнилась, истинным исландцам следует сплотиться и встать на защиту священной ценности — литературного языка. Долго бушевала буря над психологом, над моим товарищем по дорожным работам. Даже Эйнар Пьетюрссон — Сокрон из Рейкьявика — не удержался и написал, что подобные опусы ставят под угрозу нашу национальную культуру, и терпеть этого нельзя. Не успел номер журнала выйти в свет, как писательница Линборг Лейдоульфсдоухтир позвонила Эйнару по телефону и поблагодарила за статью.

По сей день я не в состоянии найти разумного объяснения таким отзывам. Недавно я разыскал стихи Стейндоура и просто так, ради удовольствия перечитал их. Автор пользуется некоторыми новшествами современных зарубежных поэтов, например в размещении стихов на странице, кроме того, он нигде не пользуется ни заглавными буквами, ни знаками препинания, ни рифмой. В первых трех стихотворениях вообще нет никакого размера, в следующих трех — размер хромает, в двух оставшихся — размер более или менее традиционный, и они мне кажутся лучшими, когда-то я даже знал их наизусть. К сожалению, должен признаться, что многое в этих стихах мне непонятно, но все же, по-моему, эта работа потребовала от автора большого труда, стихи написаны мастерски, хотя и немного вычурны. Метафоры, например, слишком надуманны, символы двусмысленны или вообще туманны… по крайней мере некоторые из них малопонятны человеку в кружевных штанишках христианства. Я никак не мог уразуметь, что Стейндоур хочет сказать, когда словно говорит сам с собой загадками об удивительных сновидениях. Но где революционный дух, которого так опасалось духовное лицо? Где пропаганда? Где всеобщая ирония? Где наглость? Нет, не вижу я в этих строфах ни революционного духа, ни всеобщей иронии, ни пропаганды. Зато вижу одиночество и пессимизм. Возможно, предпоследнее стихотворение цикла и свидетельствует о наглости: в «Песне Афродиты» (разумеется, поэт не называет имен) грации омывают и растирают героиню сразу же после того, как она освободилась от оков — золотыми цепями ее муж Гефест приковал к ложу ее и Ареса. Я не уверен, что редакция журнала решилась бы опубликовать эту песнь, если бы полностью разобралась в ее сложных и запутанных символах.

Стихи не кажутся мне столь новаторскими, как тогда, незадолго до окончания войны. Большинство из них поблекли и выцвели, состарились раньше срока. Может быть, потому, что питомцы Стейндоура через некоторое время стали пользоваться теми же приемами или откровенно подражали ему. С другой стороны, со временем я не мог не обнаружить, что он и сам в какой-то степени подражал иностранным поэтам. Но когда я прочел этот цикл впервые… боже мой! У меня дух захватило, я был потрясен и никак не мог поверить, что это вышло из-под пера того самого человека, который некогда сочинял для «Светоча» тексты танцевальных песенок, например о Магге и Маунги, о Свейдне и Сигге. Долгое время я не спал ночами, раз за разом перечитывал эти восемь стихотворений, боролся с непонятными загадками, распутывая одни, отступая перед другими. Вот чего он добился, думал я, витая в эмпиреях, убежденный, что на небосводе исландской литературы взошла новая звезда, появился новый поэт. Ложась в постель, я дал себе слово, что на следующий же день разыщу своего товарища где-нибудь в ресторане, скажу ему свое мнение и заодно попытаюсь добиться толкования некоторых стихов. Пусть издевается надо мной сколько заблагорассудится, пусть называет бабушкиным внучком и тонкой натурой в кружевных штанишках, пусть посылает меня к черту. Он — поэт.

Но на следующий день встретиться нам было не суждено. Стейндоур как сквозь землю провалился — его не было ни в «Скаулинне», ни в других ресторанах, а питомцы пребывали в полном неведении. Мы встретились лишь спустя полгода, когда литературная буря по поводу его стихов уже отшумела.

— Стихи? — спросил он, как бы припоминая, щелкнул языком и посмотрел в потолок, да, он три месяца провел у лирически настроенной жены некоего оптовика, пока ее супруг оформлял в Америке накладные. Вот как-то в дождливый день и пришлось посочинять, чтобы ее ублажить.

Человеческий дух в моей пещере, точнее, запах духов и сигаретного дыма, кто-то побывал в незапертой комнате и оставил раздавленный окурок, красный от губной помады…

Вот так.

Я счастливый человек, женат на чудесной женщине, которой вполне доверяю, но все же, будь я вчера не один, вряд ли я сделал бы крюк, чтобы пройти мимо дома Бьярдни Магнуссона. Я немного задержался на улице перед домом. Он казался воплощением опрятности, в новом наряде, играющий яркими красками. Супруги выкрасили бетонные стены в светло-желтый цвет, управляющий наконец-то согласился на предложение, с которым его жена, Камилла Йоуханнсдоухтир, обратилась к нему в моем присутствии в конце лета 1948 года, когда какой-то идеалист опубликовал в «Светоче» и «Моргюнбладид» несколько статей об украшении столицы. Перед домом, словно драгоценный камень, сверкал новенький автомобиль, поставленный двумя колесами на тротуар. По всей вероятности, это транспортное средство было собственностью фру Камиллы, равно как и «шевроле», купленный ею в конце войны.

Я брел по знакомым местам, поглядывая на символ опрятности и вспоминая, как в мае сорокового вносил в этот дом свои пожитки и как съехал оттуда через месяц после того, как обнаружилось мое преступление. Я подумал, что прожил не один год в замечательной комнате, правил поздними вечерами корректуру, переводил с датского и английского для «Светоча», читал новые книги, слушал музыку, шелест берез и рябин, когда они покрывались листвой или роняли ее, размышлял о жизни людей, цветов и деревьев на этой пылинке во Вселенной. Разумеется, со временем я волей-неволей довольно близко познакомился с семьей Бьярдни Магнуссона и ее укладом. Знакомство это подчинялось определенным правилам вежливости, например мы всегда обращались друг к другу строго на «вы», но тем не менее до некоторой степени сблизились. Я имею в виду… например, сад, где я работал летом, когда хозяин прихварывал. Поначалу он страдал подагрой и мышечными болями после ловли лосося, так что косить траву между деревьями и ухаживать за клумбами приходилось мне. Хозяин меж тем лежал в постели, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, а хозяйка, фру Камилла, принимая плату за комнату, все сетовала на сад: дескать, позорит семью, зарос травой, что соседи подумают! Она с благодарностью принимала мою помощь и, указывая на косилку, грабли и прочий садовый инструмент, Давала новые задания, а теплыми вечерами любила стоять подбоченясь и смотреть, как я работаю. Когда я приводил сад в божеский вид и складывал садовые инструменты, она звала меня в кухню и, угощая кофе с печеньем, говорила, что позволит себе опять обратиться ко мне, если у мужа случится приступ подагры.