Полное собрание сочинений. Том 85 - Толстой Л.Н.

1 Слова: и стоит даже выше заповедей 5-ти вписаны поверх строки.

2 Непременное условие.

3 О Ф. Э. Спенглере см. прим. 4 к п. № 4 от 17 февраля 1884 г. Приехал ли он вместе с Чертковым в Ясную поляну в мае 1886 г., установить не удалось.

* 110.

1886 г. Мая 27—28. Я. П.

Получилъ ваше письмо, милый другъ, и очень радъ былъ ему. Мое — пожалуй не застанетъ васъ въ П[етер]б[ур]гѣ. Мы живемъ хорошо. Продолжаю понемногу работать — больше теперь руками, чѣмъ головой, такъ какъ больше тянетъ къ этой работѣ. Кромѣ того много гостей. Былъ Озмидовъ, Грибовскій, Мар[ья] А[лександровна] Шмитъ и Сосновскій1 и теперь тутъ. Озмидову я былъ очень радъ. И мнѣ очень хорошо б[ыло] съ нимъ. Я радъ тоже тому, что въ моихъ домашнихъ разрушилось предубѣжденіе къ нему. Грибовскій очень молодъ. Это главное, что надо помнить о немъ, и еще то, что первое пробужденіе его душевной дѣятельности было революціонное — такъ называемое научное. Какая это страшная чума! Тоже и еще въ гораздо большей степени съ Сосновскимъ. Мы часто обманываемся тѣмъ, что, встрѣчаясь съ революціонерами, думаемъ, что мы стоимъ близко рядомъ. Нѣтъ государства — нѣтъ государства, нѣтъ собственности — нѣтъ собств[енности], нѣтъ неравенства — нѣтъ неравенства и мн. др. Кажется, все одно и тоже. Но не только есть большая разница, но нѣтъ болѣе далекихъ отъ насъ людей. Для христіанина нѣтъ государства, а для нихъ нужно уничтожить государство; для хр[истіанина] нѣтъ собственности, а они уничтожаютъ собст[венность]. Для христіанина всѣ равны; а они хотятъ уничтожить неравенство. Это какъ разъ два конца несомкнутого кольца. Концы рядомъ, но болѣе отдалены другъ отъ друга, чѣмъ всѣ остальныя части кольца. Надо обойти все кольцо для того, чтобы соединить то, что на концахъ.

Помѣшали мнѣ писать это письмо Сосновскій съ Файнерманомъ. Они пришли съ деревни (Сосн[овскій] жилъ 2 дня у Файнер[мана]), и мы очень хорошо поговорили. Я между прочимъ прочелъ Сосн[овскому] то, что пишу о немъ. Онъ мнѣ очень понравился. Доброты въ немъ много. Сейчасъ онъ уѣзжаетъ. Если вы переписали начало разсказа о мужикѣ и мальчикѣ2 (изъ моихъ бумагъ; очень измаранная), то пришлите мнѣ ее. Я нынче о ней думалъ. Можетъ быть, удастся написать. Очень меня занимаетъ теперь не только Будда, но и Браманизмъ,3 и Конфуцій,4 и Лаодци.5 Можетъ быть, ничего не выйдетъ, а можетъ быть выйдетъ что-то, о чемъ не стану писать, п[отому] ч[то] въ письмѣ не разскажешь.6 У насъ нынче набралась куча гостей — молодежь, Сережа7 пріѣхалъ, Кузминскій,8 и заливаетъ море пустоты и соблазновъ дѣтей, и они отдаются, а я борюсь хоть не съ соблазнами, но съ досадой на тѣхъ, кто ихъ вводятъ. — И надѣюсь, что Богъ поможетъ. Съ особенной любовью думаю въ такія минуты о васъ и всѣхъ мнѣ близкихъ. Пишите почаще, милый другъ. Поклонитесь отъ меня вашей матери. Сосновскій просилъ очень вамъ кланяться. Мои всѣ васъ любятъ и помнятъ.

Полностью печатается впервые. Отрывок, с некоторыми искажениями, напечатан в СК, вып. II, стр. 69—70. Другой небольшой отрывок напечатан в ТЕ 1913 г., отд. «Письма Л. Н. Толстого», стр. 38, где письмо неправильно отнесено к началу мая. На подлиннике рукой Черткова помечено: «Я. П., начало июня 86». Письмо это, адресованное в Петербург, было переслано Черткову в Англию, вероятно, без конверта Толстого, и о дате отправления из Ясной поляны Чертков судил приблизительно. Датируем, исходя из того соображения, что в письме от 24 мая Чертков сообщает, что отъезд его в Англию намечен на пятницу будущей недели, т. е. на 30 мая 1886 г., а Толстой, отвечая ему в настоящем своем письме, выражает опасение, что ответ этот уже не застанет его в Петербурге.

Разнообразное содержание этого большого письма Черткова, от 24 мая, не отражается непосредственно на ответном письме Толстого. Но оно заключает в себе отчасти живые отголоски их недавнего свидания в Ясной поляне, наметившего некоторые новые шаги для дальнейшей деятельности «Посредника», которая одинаково интересовала их обоих, и вместе с тем рисует всё новые и новые трудности, возникающие для этой деятельности со стороны властей. Приводим из этого письма все наиболее существенное: «В Москве я не застал Островского — он выехал в деревню, — пишет Чертков. — Я поручил И. И. Петрову, который между прочим собирался к вам в Ясную вместе с М. А. Шмидт [о Петрове см. ниже прим. 3 к п. № 125 от 17—18 декабря 1886 г.], доставить заказною посылкою в деревню Островскому ваше письмо с экз. Полного собрания сочинений. [О письме Толстого к А. Н. Островскому см. ниже, прим. 1 к п. № 121 от 10—11 ноября 1886 г.] С своей стороны я написал Островскому, указывая на те две его вещи, которые мы хотели бы напечатать для начала. Златовратского я застал. Он был очень рад получить ваше предисловие, которое мы и прочли вместе в присутствии И. И. Петрова. Последнему содержание было очень сочувственно. С Златовратским же у меня завязался спор. Он говорит, что от вас ожидают изложения общественной деятельности. Он говорит, что Бондарев ставит вопрос именно на общественную почву, а что вы держитесь личной. Ну, разумеется, я говорил о том, что корень зла лежит не в общественных или других наружных формах, а в сознании людей и что, развивая наше собственное личное сознание в истинном направлении и проводя его в делах, мы неизбежно участвуем в поступательном движении, которое само собою отразится в свое время и в наружных государственных и др. формах. А что, борясь с одними формами, мы упускаем из виду источник зла, который и будет процветать и в нас самих, и вокруг нас... — Сюда приехал Чистяков из Динабурга. Он распространил там громадное количество книг и навлек этим на себя нарекания. А потому счел удобным уехать на некоторое время. Друг его, офицер Дицкевич, также распространявший наши книжки среди солдат, лишился поэтому своей «образцовой» роты и получил другую, в которой он уже усиленно распространяет наши книжки. Он читает ваши рукописные сочинения, привлекается ими и собирается оставить военную службу и зажить работою среди крестьян... — В дороге сюда я прочел ваш дневник. Не могу вам сказать, дорогой Лев Николаевич, сколько пользы и поддержки я получил из него. Для меня стало так очевидно и ясно, что как женщина в муках рождает ребенка, так и для нас всякие самые тяжелые страдания ведут к нарождению в нас нового и большего, полнейшего сознания истины божьей. Если бы вы не прошли через всё то, через что прошли, то были бы теперь слабее и более односторонним. — Не стану говорить вам, какое отрадное впечатление я вынес от своего последнего пребывания с вами. Я всегда уезжаю от вас с сознанием прибыли и подкрепления, а приезжая к вам, я всегда поражаюсь величиною тех шагов, которые вы успели сделать вперед. — Я также много думал о тех трех «рассуждениях», которые вы чувствуете потребность написать. Мне кажется, что теперь больше, чем когда-либо, настало время изложить чистое понимание учения Христа не в форме автобиографической и полемической, как в «В чем моя вера», а в виде простого непосредственного обращения к читателю... Следовало бы взять Евангелие и в особенности Нагорную проповедь, как канву, рамку, и затем высказать всё, что вы имеете сказать и о любви, как корне всего хорошего, и о женщинах, и о современных формах истязания людей... Эта новая книга читалась бы всеми и перед всеми ставила бы ребром вопрос жизни... Раз вы имеете еще чтó сказать, раз вы чувствуете в себе эту потребность, то лучше прямо возобновляйте учение Христа во всей его силе, а не касаясь в отдельных статьях только отдельных его составных частей. Постоянное сравнение этого учения с окружающею нас действительностью во всех ее формах, обнаруженное с тою искренностью, горячностью, любовью, увлекательностью, которыми вы одни располагаете, — такое обращение открыло бы глаза многим... Как вы правы в вашем предисловии к Бондареву [о статье Т. Бондарева «Трудолюбие и тунеядство», — см. прим. 2 к п. № 74 от 13—14 июня 1885 г.] о том, что в любви к богу, к ближнему, как к себе, — всё, и что прибавлять к этому ничего нельзя. Бeз преобладающей любви к богу я не могу любить ближнего, т. е. всякого человека, а могу любить только того, кто мне нравится. С другой стороны без преобладающей любви к богу я бы слишком много любил того, кто мне нравится в ущерб другим; т. е. любил бы не проявление божества во всех людях, а любил бы сочетание частных условий, составляющее отдельную личность». В большой приписке к этому своему письму, на отдельном листке, Чертков говорит: «Если увидите Озмидова, то не можете ли сговориться с ним относительно того, чтобы он в Москве переселился, если будет продолжать жить в Москве, куда-нибудь подальше от типографии Сытина и не входил бы по возможности в личные деловые сношения с Сытиным и его конторою... В Москве я узнал еще кое-какие факты, указывающие на то, что близость Озмидова к типографии навлекает внимание, и... может прямо навлечь такие обстоятельства, которые неожиданно и сразу прекратят возможность дальнейшего издания наших книжек... Мне кажется, что мы должны делать возможное для устранения и предупреждения невыгодных наружных обстоятельств, когда это в наших руках, и мы можем, как в данном случае, сделать это, не изменяя нашим убеждениям... — Рассказ Гаршина «Царь Аггей» не разрешен в отдельном издании, так как знают, что он предназначался для нас, хотя сам Феоктистов говорит, что рассказ сам по себе прекрасен и не содержит ничего предосудительного. — Я слышал, что учреждена комиссия для изобретения средства для затруднения обращения книг в народе. Говорят, что хотят завести особое клеймо для народных книжек, т. е. вторичную особенно строгую цензуру».