Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918 - Альберт Рис Вильямс

Чешские дивизии состояли из бывших дезертиров австрийской армии. Это были превосходно вооруженные, дисциплинированные войска. Они нашли прибежище в России, и по договоренности между правительствами им было разрешено остаться здесь, под ответственность французских офицеров. Все это было в дни Керенского. В начале 1918 года большевики договорились с французскими и британскими представителями разрешить чехам проехать через Россию в порты, откуда французские корабли должны были забрать их для сражения против австрийцев и немцев на французском фронте. Однако прошло несколько месяцев, а Франция ничего не сделала, чтобы предоставить корабли. В феврале, когда начиненный австрийцами полк галицийцев, ведомый Радой, двинулся на Киев, чешские добровольцы примкнули к каким-то войскам Красной гвардии, чтобы противостоять надвигающимся силам. Однако у красногвардейцев и чехов что-то не заладилось, хотя до открытого разрыва не дошло.

Между тем, по условиям Брестского договора, Советы были обязаны разоружить чехословацкий легион. В то же время красногвардейцам было приказано отступить. В результате этот легион, который был составлен из военнопленных и до того широко сотрудничал с русскими, стал, в особенности офицеры, легкой добычей для антибольшевистской пропаганды, устраиваемой французскими агентами. Когда их попросили сдать оружие, они отказались сделать это. Советы неохотно нажимали на этот вопрос. Троцкий гарантировал легиону полную безопасность и предложил его членам возможность работать и поселиться в России, если они того пожелают. Однако, имея на руках оружие, они начали двигаться к портам – к Владивостоку, Мурманску. Архангельску. И как раз в это время, когда они растянулись от Уральских гор до Сибири и дальше на север, фабрика слухов, действовавшая через посольства союзников в Вологде (как показывают бумаги Робинса), забила тревогу: большевики ввели в сражение германские войска военнопленных в Сибири; они собираются выдать легион немцам и так далее.

И легион, из-за невежества большинства своих солдат и их наивности в отношении обещаний союзников (которые так и не были выполнены; после того, как они сделали грязную работу, союзники дурно с ними поступили), взялся за оружие.

По всей азиатской части России чешские дивизии занимали город за городом. Поскольку я лично встречался с чехами и белогвардейцами под командованием Семенова во Владивостоке, я могу со знанием дела сказать, что историки правы: легион и казацкий атаман Семенов (и пришедший ему на смену адмирал Колчак) делали общее дело, несмотря на противоречия. К счастью, я являюсь живым свидетелем этого. За меня сражались те, чьим пленником я должен был стать, – чехи или белые, – и надо сказать, это был не самый приятный мой жизненный опыт.

Глава 18

ПОД ОГНЕМ

В ретроспективе я подозреваю, что Джон Рид и я, несмотря на все, что мы узнали, все еще оставались наивными, когда уезжали из российских столиц, он из Петрограда, а я через три месяца из Москвы. Мы все еще ожидали, что наша страна будет разительно отличаться от старой разложившейся коррумпированной Европы. Однако Джону хватило его восьминедельного ареста в Христиании, а мне моего крещения огнем во время вспышки интервенции во Владивостоке, чтобы мы полностью отрезвились на сей счет.

Меня заставили проторчать во Владивостоке семь недель. Но мое пробуждение произошло не сразу. Я все еще не был уверен в том предупреждении, которое совершенно серьезно сделал Ленин, или в том, что он прав. Кунц раздобыл визу и билет на пароход всего за несколько дней, но ведь и Кунц числился в Интернациональном легионе. Что же до меня, американский консул ждал, пока не придет распоряжение из Вашингтона, прежде чем смог поставить визу в мой паспорт, однако он был в высшей степени участливым, приветливым. Японский консул также был весьма любезным, но при этом ничего не делал.

На самом деле я легко смирился с мыслью, что мне придется надолго задержаться здесь, ибо книга, которую я планировал написать все эти месяцы, начала вырисовываться у меня в голове, и я чувствовал, что скоро начну писать.

Единственная проблема заключалась в том, что здесь я встретил группу русско-американских большевиков. Через них я познакомился с другими мужчинами и женщинами, которые вернулись из ссылки в свой родной Владивосток. Писать – вообще занятие мучительное, если не сказать больше, и вдвойне для таких общительных людей, вроде меня.

Из консульства я направился в местные Советы, а на следующий день в контору одной из двух местных газет, учрежденных со времен Октябрьской революции во Владивостоке, «Крестьянин и рабочий». Здесь я надеялся встретить Арнольда Нейбута. После призыва в Интернациональный легион Нейбут вышел на нас. Где он теперь, спрашивал я себя. В качестве командира Красной армии Арнольд обучал новобранцев где-то в провинции, так мне сказал Еремей Лифшиц, русский американец, который редактировал «английский раздел» газеты.

– О, мы вас знаем, – пропела молодая женщина, которая оказалась Зоей Ивановной Секретаревой. – Извозчик смеялся: он подумал, что вы говорите по-русски как китайцы, когда вы попросили его отвезти вас, куда надо.

– Наши газеты вообще-то пишут о серьезном, – сказал Лифшиц, – но раз у Арнольда хватило ума записать эту историю, то мы пустили ее. Зоя на этот счет сомневалась, заметка для нас слишком легкомысленная, но я вижу, что вы ее разоружили.

– Не могу сказать, что моя шутка – самая смешная в мире, но главное ее достоинство в том, что я рассказал ее по-русски. Но я на вашей стороне. И прекрасно понимаю, что средний рабочий в Петрограде или в Москве каждый день читает больше серьезных статей в газетах, чем средний американский бизнесмен читает за месяц, и я полагаю, что здесь – то же самое. Но иногда им тоже нужно передохнуть. Издатели «Правды» сознательно держат торжественный тон.

Я сказал им, как русские художники разговаривали с Бобом Майнором, самым выдающимся и мощным художником-мультипликатором в Америке, прежде чем он перестал собирать деньги в фонд защиты Тома Муни и бросил рисовать карикатуры для «Правды», когда приехал весной 1918 года. Это были хорошие рисунки, но идея серии показалась редакторам чересчур легковесной, и они пытались засунуть их в самый неприметный уголок, какой только могли найти.

Вот в основном те или иные товарищи, с которыми я делил так много радостей и трагедий, прежде чем погрузился в старую китайскую шлюпку и понял, что хочу дописать оставшиеся страницы. Мои подвиги в Сибири в некотором роде самые драматичные из всего моего опыта в революции, который я полностью исследовал в своих других сочинениях. Хорошо теперь вспоминать, как я трясся по булыжной мостовой в машине и в ребра мне с двух сторон вонзались револьверы, но раз уж я когда-то об этом сказал, то добавить тут нечего, кроме того, что я выжил. Большинство моих владивостокских товарищей, как и большинство петроградских, не убереглись. В этом-то и разница.