Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

20_____

Ясный день, ходил на почту, к тете, к Сапунову, он был дома, писал свою весну уже на полу. Из Москвы Дриттенпрейс пишет о выставке, как ее назвать, предлагает «Апрель» или «Цветные крылья». Устраивать ее будет Рябушинский. Беседовали довольно вяло. Поехал домой; на Таврической кричали «ура»: открыта Дума{612}. Без меня был Павлик. <Белингу?> решил отвезти черновики. Перед Сомовым заехал к нему. Сомов играл «Армиду», когда я пришел; я постоял перед дверью, и все очарованье старого искусства, резной двери, культурности, проглатываемых книг снова на меня повеяло. У Лебедевых была ее сестра, Зенгер и Аргутинский. Я читал, болтали, сплетничали. До дворца шли пешком вместе, луна была странно ущерблена, большая, без блеска, будто знамение гнева. С Аргутинским я дошел до его дома, потом поехал домой. Шея болит, но не так.

21_____

Тает. Приехал Павлик, я при нем писал «Домик», потом он лег, а я, ходя, читал. Перед обедом он ушел. Пошли с Сережей гулять, зашли в кофейню за покупками. Вечер был прелестный, весенний, ясный. Первым<и> пришли Гофман и Наумов, через полчаса ушедший с обещанием прийти в субботу. Был Сапунов, Сомов, Нувель, Волошины, Ремизовы{613}, Мосоловы, Леман, Потемкин, читавший перевод пьесы Ведекинда: «Todtentanz»{614}. Дама, угадывающая по почерку характер, нашла у меня характер женский, очень благожелательный ко всем и глубоко равнодушный, кокетничающий своею откровенностью, но оставляющий что-то в себе, ветреный, неглубокий, очень заботящийся, как к нему относятся. Волошин кончил реферат, кажется, очень блестящий; о «33 уродах» там не упоминается. Ремизов рассказывал, что Брюсов послал Розанову письмо, чтобы он взял статью, тот не ответил, на что Вал<ерий> Як<овлевич> написал ему вторично, что, в таком случае, «маска будет снята»{615}. Дай-то Бог; вообще, вокруг «Крыльев» заварилась какая-то каша. Людмила не приехала, там все больны после субботы, особенно Изабелла; концерт, кажется, откладывается. Потемкин плясал «матчиш» и «кэк уок». Сапунов, кажется, портрета не поспеет, а думает, что ко времени выставки в Петербурге (думает, осенью) выставить ряд портретов с меня, штук 6. Не знаю уж, как это устроится. Не верится что-то{616}. Мне было не скучно, даже почти весело, хотя шея очень мешала. Сережа скучал. Луна была страшна, ужасна в окне, красная, ущербающая, без блеска.

22_____

Сидел дома, но не писал. Разбирал сундук, чтобы достать «Четьи-Минеи» для мистерий. Я не знаю, что со мною делается, перед чем это. Были полотеры, певица внизу разучивает «Фауста»; ясно, пустынно, хочется писать, душа как-то вдовеет. Пошел к Ивановым, Марг<арита> Вас<ильевна> кончила мой портрет, был Глотов, Гофман и Орлова. Вяч<еслав> Ив<анович> дал мне свои дивные «Кормчие звезды». Читал дневник. Когда я с пришедшим за мною Сережей выходили, мы встретили приехавшего Нувеля. Я хотел было вернуться, но все-таки поехал к Тамамшевым. Там был Пильский, он говорил, что фельетон Волошина потом не взяли в «Понедельник», что об этом же хочет писать он, Пильский. Наверно, будет ругать. Счел меня за москвича.

23_____

Снова сидел дома, но уже писал несколько; из «Скорпиона» никакого письма. Приехала тетя; она там что-то сделала сама. Поехали в университет, сначала без рекомендованных билетов не пускали, но потом по совету Сережи стали у входа продавать билеты кому угодно, и за свои 25 к. публика еще более считала вправе себя вести как угодно. Ни фонарь, ни простыни, ничего не было приготовлено Городецким, приехавшим после [меня] Билибина. Лектор заикался, на плохих картинах были церкви, вместо стиля которых объяснялись их биографии. Фразы, вроде: «Та же церковь в том же селе», «Первый оригинал», «Исчезла до неузнаваемости», были достаточно смешны. Билибина было очень жалко. В «Нов<ом> вр<емени>» Буренин ругает 1<-й> № «Руна», Потемкина, меня, Сологуба, Розанова и Иванова{617}. Почему-то Ремизов и Кондратьев избегли. Последний передавал мне поклон и восторги от некоего Бера из Симб<ирской> губ<ернии>. Я давно слышал об этом господине, который, по словам, мог бы быть вульгарным прототипом Штрупа{618}. Чуковский получил письмо от Брюсова, уже выздоровевшего, где он пишет, что не знает, как говорить о Городецком с такими блестящими обещаниями, имеющими быть, по его, Брюсова, глубокому убеждению, никогда не выполненными{619}. Читал Ремизов «Илью», читал Кондратьев, Городецкий; я ушел, Бакст звал меня к Дягилеву, но я не поехал, а пошел домой. Потом узнал, что читал Потемкин, был скандал, совсем хороший. Выскакивал Чуковский на какого-то почтенного дяденьку с восточным изречением: «Если кто глуп, так это надолго!» Трепали и Ремизова. Вилькиной не было; вообще, знакомых было мало. Я очень рад за Потемкина и за вечера молодых, обращающихся в какие-то битвы русских с кабардинцами{620}. Возвращался один, отлично, по пустынной набережной, Сергиевской и т. д. Перед чем-то я нахожусь? Гржебин об издании ничего не знает, вот прохвост!

24_____

Ходил в типографию и на почту. В типографии видел Пильского, сказавшего, что в «Понедельнике» упомянет о «Курантах» в начале и в конце статьи, Чуковского, Гржебина. Действительно, кажется, его самого надувают. Чуковский был очень мил. Было приятно пройтись, хотя бы и без денег. Вдруг после обеда пришел Павлик, потом пришел Городецкий, взял стихи в «Вертоград»{621}, беседов<ал>; пришел Наумов, пили чай, они с Сережей поехали к Ивановым. Я стал Наумова занимать музыкой, как вдруг приехал Renouveau, добродушный, милый. Играли, потом перешли ко мне читать, вдруг является Сомов, читал начало повести. Наумов говорил, что хотел бы прийти так, без народу, что он страшно занят и все-таки приехал, что он только что прочитал «Крылья». Был очень мил, но странен, почти все время сидел отвернувшись. Нувель от него совсем без памяти, Сомов пыжится, уговорились в понедельник ужинать с Единькой вчетвером. Я бы хотел познакомиться с Юсиным, я как-то его встретил очень привлекательным; без фуражки у него несколько глуповатый вид. Друзья сидели еще немного, в четверг хотят устроить audience Боткиным. Находят меня demoscovisé[231].

25_____

Днем сидел дома. Тотчас почти после обеда зашел к Иванову. Там была трагедия из-за того, что В<ячеслав> Ив<анович> [вчера] должен был писать и кончать статью в «Факелы». Вчера Волошин читал свой реферат; были Венгерова, Вилькина, Бердяев, Гофман, Пяст, Мосолов, Сюннерберг. Портреты стояли выставленными. Посидев немного, зашел к Званцевой и Ремизовым, не бывшим дома. У Сологуба были художники, Нувель, Людмила, Город<ецкий>, Веригина, Тэффи и раз<ные> др<угие> народы{622}. Потемкина не было, верно, уехал. Старался быть ласковым. Возвращался с Бакстом. Очень томлюсь <от> невлюбленности, хотя волны вновь идущей культурности помогают мне жить в холодной прохладе.