Что делать (Черновая редакция романа, варианты, наброски) - Николай Чернышевский

В самую минуту прощанья, уже через баллюстраду сказал: - Ты вчера написала, что еще никогда не была так привязана ко мне, как теперь, - это правда, моя милая Верочка! И я привязан к тебе не меньше, чем ты ко мне. А расположение к человеку - желание счастья ему, мы твердо знаем. А счастья нет без свободы. Ты не хотела бы стеснять меня, и - и я тебя тоже. А если б ты стала стесняться мной, ты бы меня огорчила. Так ты этого не делай, а пусть будет с тобою, что тебе лучше. А там посмотрим. Когда мне воротиться, ты напиши: я пришлю адрес. До свиданья, мой друг: второй звонок, слишком пора. До свиданья, мой друг.

XXVII

Это было в конце апреля. В половине {В последних числах} июня Лопухов возвратился. Пожил недели три в Петербурге, потом поехал {уехал} в Москву, по заводским делам. 9-го июля он уехал, а 11 июля поутру произошло недоумение в гостинице у станции Московской железной дороги, по случаю невставанья приезжего, а часа через два потом сцена на Каменноостровской даче. Теперь проницательный читатель уже не промахнется в отгадке того, кто это застрелился. - "Я уж давно видел, что Лопухов", говорит проницательный читатель. - "Конечно", отвечаю я. - "Да он и не застрелился, я с самого начала знал, что не застрелился", - в восторге от своей догадливости вопиет проницательный читатель. - "Так куда же он девался, и как фуражка его оказалась простреленною по околышу?"

- "Нужды нет, это все его штуки, а он сам себя ловил бреднем, шельма этакой", - ломит себе проницательный читатель. - Ну, бог с тобою, как знаешь, - ведь тебя ничем не урезонишь.

XXVIII

ОБЫКНОВЕННЫЕ ЛЮДИ И ОСОБЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Часа через три после того, как ушел Кирсанов, Вера Павловна опомнилась, и одною из первых ее мыслей было: нельзя же так оставить мастерскую. Да, хоть Вера Павловна и любила доказывать, что мастерская идет сама собою, но ведь в сущности знала, что только обольщает себя этою мыслью, а на самом деле мастерской необходима руководительница, иначе все развалится. Впрочем, теперь дело уж очень установилось, и можно было иметь очень мало хлопот по руководству им. У Мерцаловой было двое детей, но час-полтора в день, - да и то не каждый день, - она может уделять; она, наверное, не откажется, - ведь она и теперь много занимается в мастерской. Вера Павловна начала разбирать свои платья, свои вещи для продажи, - а сама послала Машу: сначала к Мерцаловой - просить ее приехать, потом к торговке старым платьем, а подстать и всякими вещами, Рахели, одной из самых ловких и оборотливых евреек, но доброй знакомой Веры Павловны, с которой [как со] Рахель была безусловно честна, как со всеми порядочными людьми почти все еврейские мелкие торговцы и торговки. Сначала Маша должна была заехать с Рахелью на городскую квартиру, собрать там все оставленные в городе платья и вещи, по дороге заехать к меховщику, которому отдано было на сохранение зимнее платье, и потом со всем этим [добром] ворохом Рахель должна была приехать на дачу, чтобы хорошенько оценить все и купить все гуртом.

Когда Маша выходила из ворот, ее встретил [Рахманов] Рахметов, уже с полчаса бродивший около дачи.

- Вы уходите, Маша? Надолго?

- Должно быть, придется воротиться уж поздно вечером. Много поручений.

- Вера Павловна остается одна?

- Да. Одна.

- Так я зайду, посижу вместо вас, - может быть, случится какая-нибудь надобность.

- Ах, пожалуйста, а то боялась за нее.

Кроме Маши и равнявшихся ей или превосходивших ее простотою души и платья, все немного побаивались Рахметова, - и Лопухов, и Кирсанов, и все, не боявшиеся ничего и никого, иногда чувствовали перед ним некоторую трусоватость. Но Маша и равнявшиеся ей или превосходившие ее сильно благоволили к нему. Он вошел, сказал Вере Павловне, что уж он все знает и приехал просидеть у нее вечер, на всякий случай, не понадобятся ли ей его услуги. Услуги были бы нужны, пожалуй, хоть сейчас - помогать в хлопотах по разборке вещей, и всякий другой на месте Рахметова в одну и ту же секунду и был бы приглашен, и сам вызвался бы заняться этим. Но Вера Павловна, поблагодарив его за внимательность, не попросила пособить ей разбирать вещи, и он не вызвался, а сказал: "Я буду сидеть в кабинете; если что понадобится, вы позовете; и если кто придет, я отопру дверь, вы не беспокойтесь сама", - и преравнодушно ушел в кабинет. Долго пересматривал он полки с книгами, все раздумывая, какую взять, наконец с радостью сказал: "А, вот это хорошо, что попалось" - это он сказал, прочитав на переплете нескольких томов: "I. Newtonii Opera [quae super sunt] omnia" - "Полное собрание сочинений Ньютона", - торопливо стал перебирать томы, один за другим, отыскал, какой нужно, и с любовною улыбкою перечитал заглавие сочинения [которого] [встречею с ко], мысль о котором так его одушевила: "In Apocalypsis Commentariorum libri V", то есть [Комментар] "Толкование на [книгу] Апокалипсис".- "Да, эта сторона истории знания до сих пор оставалась у меня пробелом. Ньютон писал этот комментарий в старости, когда был наполовину человеком в здравом уме, наполовину помешанным. Книга классическая по вопросу о смешении безумия с умом. Ведь это смешение почти во всех книгах, почти во всех головах. Но здесь оно должно быть в образцовой форме. Во-первых, гениальнейший ум, во-вторых, и приметавшееся к нему безумие - признанное, бесспорное безумие. Значит, книга капитальная по своей части. Тончайшие черты общего явления должны выказываться здесь рельефнее, чем где бы то ни было, и никто не может подвергнуть сомнению, что это терты именно того явления, которому принадлежат, - черты смешения безумия с умом. Сочинение, достойное изучения". Он с усердным наслаждением принялся читать книгу, [читать которую так] которую в последние сто лет едва ли кто мог прочесть, кроме несчастных [занимавш] корректоров ее: читать ее для кого бы то ни было, кроме Рахметова, то же самое, что [куша] есть песок или опилки. Но ему было вкусно.

[Если б я был художник вроде наших великих художников [имеющих], я присочинил бы [к тому, что было] какую-нибудь пружину, чтобы Рахметов [принимал участие в развит] участвовал в действии романа. Если б я был истинным художником, я взял бы предметом рассказа те стороны жизни, в которых Рахметов был главным действующим лицом, - и это мне очень хотелось бы сделать, но с такою задачею я не справился бы. Но хоть я и плохой писатель, а все не]

Если бы я был художник вроде наших великих художников, имеющих куаферские понятия об искусстве и взгляд очень благородного и образованного фата средней руки на жизнь и людей, я присочинил бы к [своему] тому, что я рассказываю, какую-нибудь пружину [и], чтобы Рахметов стал участвовать в действии романа, и [изоб] нарисовал бы фигуру, на лбу, у которой красивым и четким шрифтом было бы отпечатано: "видите, добрые люди, как тупоумен мой автор и как ни бельмеса не понимает [ни в чем, что выходит] из того, о чем пишет, и что он не человек, а кукла [свернутая] из старого тряпья".

Если бы я был истинный художник, я взял бы предметом рассказа те стороны жизни, в которых Рахметов был главным действующим лицом, - это мне очень хотелось бы сделать; но с такою задачею я не справился бы. Но хоть я и плохой писатель, а все же [не считаю нужным присочинять пружин, все же могу понимать и] могу исполнять требования - если не искусства, то [хоть] по крайней мере сносной беллетристики - лучше наших великих художников, - я знаю, что для этого надобно просто рассказывать без [фигляр] присочинений все, что нужно для оттененпя главных лиц и положений рассказа: потому [хоть Рахметов и не принимал никакого участия в действии, я все-таки скажу о нем, что нужно для] не присочиняю пружин для введения Рахметова в участники действия, а просто: да, он не был действующим лицом в [рассказываемой] истории, которую я рассказываю, а все-таки [без него нельзя его] [лицо его нужно] [без знакомства с ним, нельзя понять в истинном] его лицо не было бы поставлено в романе подле главных действующих лиц, как стоит подле них в жизни, то черты главных действующих лиц не будут иметь [живой] своей житейской определенности [для читателя].

Без Рахметова огромное большинство читателей сбилось бы с толку насчет главных лиц романа. Ведь оно уже готово назвать Веру Павловну, Лопухова, Кирсанова - героями, лицами идеальными. Точно, в сравнении с [лицами] людьми других типов, они герои. Но те читатели, которые близко знают живых людей этого типа, видят, что мои три героя - нисколько не герои, а люди вовсе не выше [самого обыкновенного] общего уровня людей своего типа, что каждый из людей этого типа переживал много событий, в которых действовал точно так же, как они действуют у меня, - положим, не тех именно событий, как рассказываемое мною: ведь вовсе не каждая порядочная женщина чувствует страстную любовь к приятелю мужа, не каждый порядочный человек борется со страстью к замужней женщине, да еще целые три года [не каждый], и принужден бывает застрелиться ли на мосту, или так, неизвестно куда, пропасть из гостиницы; но каждый порядочный человек не счел бы ровно никаким геройством точно так на их месте, и много раз поступал не хуже в случаях, не менее или и гораздо побольше трудных, и все-таки не считает себя удивительным человеком, а только думает о себе, что, дескать, я так себе, ничего, довольно честный человек. Так и смотрели на себя и Вера Павловна, Лопухов, Кирсанов, и смотрели на них все хорошие знакомые их, то есть люди в их роде, - как на людей обыкновенных в своем роде. Но Рахметов и в их кругу считался человеком особенным. Таких людей - немного. Но знать их не мешает: кроме того, что они дают своим высоким станом [средство] мерку судить о росте массы людей их типа, они важны и сами по себе: это двигатели двигателей, это теин в чаю, букет в благородном вине, это соль соли земли.