На острие танкового клина. Воспоминания офицера вермахта 1939-1945 - Ханс фон Люк

Было очень тяжело прощаться с теми, кто оставался и с кем мы столько всего вынесли за эти более чем три года. Мы едва успели назвать им наши домашние адреса, чтобы они запомнили их, как появился русский комендант:

– Ничего не могу поделать. Приказ из Москвы. Вы отличные работники, не только шахтному начальству, но и многим тут будет не хватать вас. Ничего, не беспокойтесь, скоро и вас отпустят, поедете домой.

Хотя в его словах было мало утешительного, говорились они от чистого сердца. Чувствовалась в них русская душа.

Мы вновь очутились в закрытых вагонах с незнакомой, не расположенной к шуткам охраной. Солдаты вели себя так, словно бы имели дело с особо опасными преступниками.

Во второй половине дня состав выкатился в долину, в которой, подчас в наскоро выкопанных неглубоких общих могилах, осталось лежать так много наших товарищей. Мы проследовали мимо маленького деревянного строения – того самого, через которое однажды прошел наш «груз древесины». Далеко вверху, там, где мне приходилось работать в поисковом шахтерском отряде, виднелся первый снег.

Мысленно мы оставались с нашими товарищами по плену. Как мы узнали позднее, всех пленных из лагеря № 7518/I в конце сентября перевели в другой лагерь на окраине Кутаиси. Говорили, что раньше в нем содержались «Вермахтсхильфериннен» (девушки, служившие в немецких вооруженных силах в качестве вспомогательного персонала). Недалеко от лагеря находился завод фирмы «Опель», перевезенный из Восточной Германии сюда, где его оборудование медленно ржавело и приходило в негодность.

Винанд рассказал мне потом, что на протяжении октября 1949 г. их всех, за редким исключением, освободили. Сам он уехал с Кавказа 12 октября, а 28 октября уже прибыл в Кельн.

Другой товарищ по плену, Кельройтер, сумел побывать в Ткибули как турист в 1978 г. Он сообщил, что наш лагерь № 7518/I больше не существует. Исчезли все следы страданий наших.

Но то все случилось потом, а сейчас эшелон наш, грохоча на стыках рельсов, катился дальше на восток через равнинные районы Кавказа. Казалось, этому не будет конца, но вдруг в предместьях Тбилиси (Тифлиса), столицы Грузии, нам дали команду на выход.

В пересыльном лагере, в который нас доставили, теснилось уже полным-полно «отборных» пленных из других лагерей. Они тоже не имели никакого понятия, что нас всех ожидает.

Комендант «поприветствовал» нас:

– Обращаться с вами будут хорошо. В Москве знают, как надо. Штабные офицеры не работают.

Меня снова задействовали как переводчика, однако мой пропуск из Ткибули тут, к сожалению, не действовал. Мы, офицеры генштаба, не слишком-то обрадовались по поводу дарованного нам права не работать, однако делалось это в соответствии с Женевской конвенцией.

Тут у нас не было радио, как не было контакта с местным населением и возможности подработать. Мы сидели в лагере, изнывали от безделья и ждали, какие новости принесут нам те, кто работал в бригадах за пределами территории.

Трудно представить себе это, но мы начали скучать о нашем лагере в горах – вспоминать его чуть ли не с чувством ностальгии. Работа там была тяжелой и для некоторых непосильной, но она отвлекала от тяжких раздумий. За трудами мы – те, кто уцелел и выдержал, не сломался физически и морально, – забывали о тяжких мыслях, отбрасывали прочь разрушительные раздумья о своей горькой судьбе.

Обращались с нами в Тифлисе надлежащим образом, однако статус наш при этом изменился – из военнопленных мы превратились в заключенных. Меня снова вызывали и предлагали назвать тех офицеров, кто, по моему мнению, мог служить в полиции и в СС. За отказ меня на сутки отправили в стоячий карцер, где я простоял все 24 часа, имея из еды только миску водянистой похлебки и кусок хлеба. В потолке находилось отверстие для воздуха, а вокруг – только бетонные стены. Как долго тут можно выдержать, я не представляю.

Вынужденное безделье в лагере позволило мне подвести некоторые промежуточные итоги.

За три с половиной года я нажил немало опыта. Научился выполнять работу, о которой прежде только слышал. Мне довелось на собственном примере проверить, что воля к жизни и умение выживать играют решающую роль в ситуациях, подобных той, в которую мы все угодили. Очень важным было и то, что мы не теряли надежды вернуться домой. Я усвоил, что с русскими нужно говорить прямо и откровенно, это подкупало их. Они презирали соглашателей, не говоря уже о доносчиках.

Помню, что сказал мне один чин из НКВД: «Конечно, мы используем предателей, но кто сказал, что они нам нравятся?»

Картина, которая сложилась у меня из собственного накопившегося за годы опыта, коренным образом отличалась от той, которую рисовал нам Гитлер со своим министром пропаганды Геббельсом, а именно от всех этих теорий вроде той, что русские-де недочеловеки и не имеют права на существование.

Думаю, что месяцы войны в России, но особенно годы плена помогли мне понять очень многое и до известной степени разобраться в образе мышления русских. Я не имею в виду властные структуры – центр, то есть Москву, я говорю о простых русских людях.

Русские, точно дети, могут в один момент быть жестокими, а буквально в следующий поделиться с тобой черствой горбушкой – последним, что у них есть. Я полюбил этих людей, которые, несмотря на жизнь под постоянным гнетом, никогда не утрачивали индивидуальности и не переставали любить свою страну. Вечерами мы нередко слышали пение, доносившееся до нас из русских лагерей, грустные песни под гармонь, которые, казалось, исходили у этих людей из самых глубин души.

Однако доводилось нам становиться свидетелем и таких вещей, от которых закипала кровь и которые заставляли нас вспоминать о заплечных дел мастерах Средневековья.

С наших зубов срывались золотые коронки, нас заставляли на тачках вывозить за пределы лагеря трупы наших товарищей, сваливать их в ямы и засыпать землей, а еще – постоянные «шмоны» – обыски, в процессе которых у нас отбирали последнюю собственность. Все это казалось нам бессмысленной варварской жестокостью. Даже фотографии близких у нас отнимали и рвали на наших глазах. На наши мольбы сохранить хотя бы снимки наших близких нам обычно отвечали грубыми насмешками и словами вроде: «В Германии бабы хорошие и покладистые. Твоя жена давно уже с другим».

И еще выводило из себя это извечное «давай», которым подгоняли нас надсмотрщики и охранники, как и не менее любимое «завтра», которое мы слышали в том числе и как ответ на вопрос, когда же нас отправят домой. Для нас это походило на издевательство.

На работе наши отношения с русскими осужденными, трудившимися плечом к плечу с нами, были намного лучше. Наверное, нас объединяла общность судеб – одна и та же участь, к которой они, однако, приспосабливались быстрее, чем мы. В какой-то момент в России насчитывалось до трех миллионов заключенных из числа самих русских. В городах и селах почти в каждой семье был хоть один человек, отбывавший или уже отбывший срок в лагере. Но если подумать, не являлась ли вся Россия одним гигантским лагерем?