На острие танкового клина. Воспоминания офицера вермахта 1939-1945 - Ханс фон Люк

Его слова поразили меня:

– Ни одного! Мы в Москве реалисты. И поскольку мы являемся таковыми, то не видим шанса вселить в немецкий народ веру в коммунистические идеалы, – и он заключил: – Ни итальянских, ни французских коммунистов нельзя считать надежными, ставить их в один ряд с нами. Они в первую очередь итальянцы и французы. Британия по ту сторону Ла-Манша, американцы и вовсе далеко. Мы должны, обязаны принимать вас в расчет.

Он помолчал и продолжил, и в словах его слышались сомнение и страх:

– Однажды вы захотите создать армию, которую бросите против нас. Потому в наших интересах, чтобы Германия оставалась «нейтральной». Если Германия будет нейтральной, то угрозы нам нет. Мы должны убедить Европу в правильности наших устремлений, но также и в нашем твердом намерении более не допускать войны на своей территории. Вот как обстоят дела, полковник.

Никогда еще за время плена у меня не было такого интересного и содержательного разговора с начальником. Его мнение совпадало с тем, что думали простые солдаты, русские заключенные и гражданское население, от которых я уже слышал раньше: «Хотя нам будет нелегко забыть прошлое, нам придется забыть его. Но вы вернетесь в свою страну. Затем создадите новую армию и пойдете на Россию, станете жечь наши деревни, убивать или угонять в плен наших людей».

Как же избавить от этого страха простых граждан и «реалистов» в Москве? С учетом подобного рода убеждений и следует расценивать шумную реакцию СССР по поводу создания Бундесвера, то есть вооруженных сил ФРГ, и ее союза с супердержавой – США.

Глава 26

Освобождение

Прошли недели и месяцы.

Надежда на возвращение домой медленно угасала. Особенно тяжело было слышать о том, что из «нормальных» лагерей уже освобождают.

Нас, «осужденных», явно не считали за «нормальных». Однако после успеха голодовки нам не хотелось сдаваться. Результат этой акции служил нам чем-то вроде тонизирующего средства. С того момента больше никого не посылали на работу. Мы получали еду и занимались обсуждением циркулировавших слухов.

В конце осени 1949 г. наступили холода, пошел снег, который быстро укрыл просторы Украины белым покрывалом. Затем русская переводчица сообщила, что даже в нашем лагере будут освобождать, но только не всех, а до 85 процентов. Трудно представить себе, какая эйфория воцарилась в лагере в свете перспективы очутиться дома, однако скоро нами вновь овладели сомнения. Слишком много нас уже кормили пустыми обещаниями вроде «завтра домой».

В конце октября из Москвы прибыла первая комиссия. И вот на допрос повели первых невольников – конечно, как всегда, ночью. «Что вас спрашивали? Кто задает вопросы? Какое сложилось впечатление?» Никто не знал, чем может закончиться допрос. Сотрудники КГБ были непроницаемыми. По их поведению не представлялось возможным понять, расположены они к человеку или нет, не было ясно, на какой результат рассчитывать – на отрицательный или положительный.

Кому доведется оказаться в 15 процентах остающихся?

Неуверенность, надежда и волнение – все это жило с нами в те дни. Комиссия уехала, допросив только часть пленных. А что с остальными? Ничего – ничего не происходило. Наши нервы натянулись до предела. Среди нас воцарилось тяжелое уныние.

И вот через несколько суток в наших бараках появились офицеры НКВД со списком фамилий. Тем, чьи имена назывались, полагалось собрать вещи и построиться во дворе. Все происходило, конечно же, ночью, но никто не мог спать от волнения. Когда же остальные – те, чьи фамилии не назвали, – вышли во двор, чтобы посмотреть, что там делается, нас довольно грубо загнали обратно. Хуже всего было тем, кого допрашивали, но не вызвали. Мы не знали, чем их утешить.

И вот до нас донеслось громогласное «Давай!», и через окна мы увидели, как маленькая колонна побрела к выходу из лагеря. Куда их уводили?

На следующее утро я встретился с переводчицей.

– Что происходит? – спросил я. – Их отправляют домой?

– Думаю, да, – ответила она. – Состав ушел с незапертыми дверьми. Это должно означать – домой.

– А остальные? Те, кого допрашивали, но оставили? Что с ними?

– Я же говорила вам, – напомнила она, – пятнадцать процентов.

Даже переводчица могла только догадываться, столь непрозрачными были структуры НКВД, столь плотной тайной окутывались их действия.

– Это приговор? И что дальше? – задал я следующий вопрос. – Комиссия ведь уехала. Что же теперь?

– Приедет другая, – проговорила она, успокаивая меня. – Они будут всех допрашивать и решать, кому ехать домой.

Вскоре после этого разговора я столкнулся с знакомым по лагерю № 518/I. Он был подавлен.

– После всех лет лишений, – произнес он, – после тяжелой работы на шахтах меня вдруг обвинили в участии в борьбе с партизанами и заявили, что отправят в качестве наказания в особый лагерь. Я никогда не воевал с партизанами, да и вообще пробыл в России совсем недолго. Но я не могу ничего доказать. Они, должно быть, просто перепутали. Сюда меня доставили под охраной.

Мы сочувствовали ему. Ужасно выносить эти страдания, но еще хуже мучает сознание, что ты ни в чем не виноват.

– А как там в нашем старом лагере? – спросил я его. – Как там наши друзья?

– В самом начале 1949 г. нас перевели в лагерь № II, а потом вскоре начали освобождать. Теперь уж, надеюсь, всех отпустили.

Из Москвы приехала новая комиссия.

Снова повторилась та же процедура – ночные допросы, отбор и отправка. Потом явилась третья комиссия. Народу в лагере становилось все меньше. Мы, остаток, с надеждой ждали решения своей участи следующей комиссией, стараясь утешить тех, кто попал в пятнадцать процентов и кому приходилось остаться. Наконец – с прибытием четвертой комиссии – настал мой черед идти на допрос.

Нам, тем, кому выпал жребий ехать домой, приказали собрать пожитки и затем проследовать в раздевалку, где нам выдали новое русское зимнее обмундирование: телогрейки и ватные штаны, а также новые портянки, служившие вместо носков.

Носки, связанные мной самим, которыми я гордился и которые так хотел показать матери, были у меня изъяты.

– Некультурно! – заявили русские.

Однако мне удалось сохранить Рыцарский крест, который я умудрился спрятать от русских и вывезти в Германию. За пару связанных мною носков немецкий столяр в лагере сделал мне маленький деревянный крест с полостью в нем, в которую я поместил свой Рыцарский крест и затем залил клеем.

Ирония судьбы в том, что моя первая квартира в Гамбурге была вскоре обворована и Рыцарский крест пропал с другими вещами.