Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А моя штраймель делает все это тихо и благопристойно, без нагаек, без казаков.
Я себе спокойно сижу дома и знаю, что без разрешения моей штраймель, ни один Мойшеле не дотронется ни до какой Ханеле, даже взглянуть не посмеет — Боже упаси!
И, наоборот, пусть моя штраймель навяжет Мойшеле или Ханеле Бог весть, какую несуразность, — то хоть ложись и помирай! Не отделаться им друг от друга, разве вместе с жизнью. А если не хочешь так долго ждать, ты должен ходить, просить, кланяться той же самой штраймель: «Штраймеле, спаси! Штраймеле, разбей мои оковы, выпусти меня из темницы!»
* * *
В конце улицы находится шинок. С тех пор как моя благоверная, занявшись «сбором для бедных», перестала приготовлять для меня вишневку, я время от времени заглядываю туда, чтобы подкрепиться, особенно в посты… Не обязан же я, по крайней мере, поститься: ведь штраймель все-таки моей работы!..
Шинкаря я давно уже знаю. И он одними заповедями Божьими да добрыми делами не живет… Но не в этом дело.
Были у шинкаря две дочери — две сестры от одного отца и матери. Что я говорю — близнецы даже, ей-Богу! И отличить одну от другой нельзя было.
А парочка была милая — хоть молись на них!
Личики, что яблочки на детских флагах в Симхас-тору; благоуханны, что сосуды с ароматами, стройны, что пальма, а глаза — спаси меня Бог и помилуй! Взглянут, точно алмаз сверкнет! И благонравные. В шинке, кажется, и все ж далеко от шинка. В ковчеге Завета их не воспитали бы лучше.
В шинке родились, а настоящие королевы. Ни один пьяница не осмеливался произнести при них непристойное слово, — ни один стражник, ни один акцизный. Попади в шинок даже самая важная персона, и то бы, кажется, не осмелилась ущипнуть которую-нибудь из них в щечку, не дерзнула бы дать волю не только рукам, но и глазам, даже помыслам своим. Я готов был сказать, в них таилось больше силы, чем в моей штраймель. Но это было грубой ошибкой. Моя штраймель оказалась сильнее их, в тысячу раз сильнее!
* * *
Близнецы — они не показывались одна без другой. Если у одной что-нибудь болело, то и другая страдала вместе с ней. И все же как быстро разошлись их дороги…
Совершили они одно и то же, чуть-чуть различно, а вот, подите же…
Обе они переменились как-то сразу, и веселые настроения, и печальные, — все не по-прежнему. Я не могу вам объяснить, что с ними стало. Подходящие слова на самом кончике языка, а не могуих выговорить… Куда мне, неучу… Они стали как-то более сосредоточены, ушли в себя, и в то же время — и печальней, и обаятельней прежнего…
И известно было, кто был причиной тому: указывали пальцами на двух Мойшеле, благодаря которым обе Ханеле стали еще милее, добрее, обаятельней и… выросли как-то…
Э, да я что-то другим языком заговорил, совсем не подобающим шапочнику! Слеза даже выступила… совсем это мне не по летам. Смиренномудрая моя опять скажет: «Сластолюбец!»
Но я недолго буду распространяться.
Обе сестры совершили одно и то же, точь-в-точь: недаром же были они близнецами.
У каждой завелось по Мойшеле. И обе через короткое время должны были клинья в юбочки свои вставить…
Стыдиться нечего, дело обычное. На то воля Божья, — какой же тут стыд?
И все-таки, различно кончилось это у каждой из них!
Одна сестра не скрывала своей беременности ни перед кем: ни в храме Божьем, ни на улице перед людьми, ни перед стражником, ни перед акцизными, ни перед всеми посетителями шинка. А потом она же, вдали от пьяниц, в тихой, теплой, комнате, легла в чистую постель. Окна завесили, мостовую покрыли соломой, бабка пришла, доктора пригласили… А потом торжество было — стал расти новый маленький Мойшеле…
Это ей понравилось, и она стала сыпать маленькими Мойшеле из года в год. И она пользуется общим уважением по сей день.
Другая же свою беременность скрывала, родила в каком-то погребе… Черная кошка повитухой была…
Ее маленький Мойшеле давно уже покоится где-то под забором, а других Мойшеле у нее уж не будет! И один Бог знает, куда она сама делась… Исчезла.
Говорят, она где-то живет прислугой в далеких краях, питается чужими объедками… Другие говорят, что ее уже и в живых нет… Плохо кончила она.
И вся разница в том, что с первой совершилось это на синагогальном дворе, на старой куче мусора, под вышитым серебряными буквами грязным куском сукна и рядом со… штраймель. А с другой это случилось где-то в певучем лесу, на свежей траве, среди сочных цветов, под голубым Божьим небом, усеянным божьими звездочками, но — без штраймель.
Не помогают ни певучий лес, ни душистые цветы, ни Божье небо, ни Божьи звезды, ни Бог сам.
Сила не в них, а в штраймель! Не в погонах, не в эполетах, не в прелестнейших на свете Ханеле, а в одних только штраймель — штраймель, которые шью я, «Берель-Колбаса»!
Вот что заставляет меня цепляться еще за эту глупую картофельную жизнь!
Четыре поколения — четыре завещания
1
огда реб Элиэзер, сын Хайкеля, отошел в вечность, у него под подушкой нашли записку следующего содержания:
«Моя воля, чтобы дети продолжали сообща владеть лесом.
После моей кончины пусть построят они ограду вокруг кладбища и исправят крышу синагоги.
Священные книги переходят к сыну Беньямину, жениху, дай Бог ему долголетия, остальные сыновья и зятья получили священные книги к свадьбе.
Жена моя, да продлит Господь дни ее, пусть по-прежнему живет в доме отдельно от детей и возьмет к себе бедную сироту, дабы не жить ей в одиночестве. По праздникам да произносит она сама благословение над хлебом и вином.
Да получит она такую же долю, как остальные наследники.
Независимо от этого…»
Больше нельзя было разобрать.
Записка, по-видимому, была сунута под подушку раньше, чем чернила успели просохнуть, и буквы стерлись.
2
Реб Беньомен, сын Элиэзера, написал больше:
«Пробил мой час, и я вскоре сподоблюсь возвратить душу, данную мне на ©охранение Тому, Кто владыка над всеми душами. Человек трепещет перед святым именем Его и Его судом, я же покидаю этот мир
