Мозес. Том 2 - Константин Маркович Поповский

дикари у костра, пугливо всматривающиеся в темноту, вздрагивающие всякий раз от крика ночной птицы или порыва ветра. В лесу, где-то совсем рядом, живет загадочное чудовище, лесной Левиафан, грозящий погибелью всему живому. С детства мы слышали рассказы о нем от наших нянек и родителей, которые, так же как и мы, жались у костра, прислушиваясь к ночным шорохам и очерчивая вокруг себя магические круги. Мы помним наизусть все их рассказы и предостережения. Правда, чудовища никто не видел, – но разве наш древний страх – ни верная порука тому, что оно действительно существует? Стоит упасть на землю сумеркам, как мы торопимся зажечь огонь, чтобы под его охраной рассказывать друг другу наши страшные истории. И – странное дело – эти рассказы, пожалуй, даже успокаивают нас. Так, словно улавливаемый словами до того таинственный зверь, начинает обретать какой-то зримый образ, – а ведь это, пожалуй, совсем не так страшно, как полная неизвестность. Может быть, со временем мы сумеем даже приручить его? Как знать? Правда, рассказывают, что он убивает взглядом (но значит, у него есть глаза). Его туловище утыкано тысячью ядовитых игл (выходит, он похож на дикобраза или ежа). Он увенчан рогом, который простирается до самых звезд (что ж, мы ведь и прежде встречались с носорогом и остались живы). Зверь ревет, словно сто раненных слонов (можно заткнуть уши) и извергает пламя (не такое ли, разве, как у нашего костра?). В довершение всего, он жесток и коварен (вот уж чем нас не удивишь!) Конечно, он опасен, – но и только: мы привыкли к опасностям. Чтобы навсегда привязать его к нашему миру, мы дали зверю священное имя, которое стреножило его не хуже хорошего ремня из первоклассной кожи. Теперь мы боимся его уже не тем страхом, что прежде; ведь вместе с именем приходит определенность, а из нее рождается уверенность… – Отчего же каждый вечер, когда спускаются на землю сумерки и в небе загораются звезды, мы, как и вчера, как и тысячу лет назад, спешим поскорее разжечь свой спасительный огонь, в колеблющемся кругу которого продолжаем торопливо плести свои сети из слов и имен, пугливо вслушиваясь в подступающую к нам ночь?»

112. Второе явление Анны

Он уже не помнил, когда в последний раз заставал Анну вот так – одну в пустой квартире, обещающую напоить тебя зеленым чаем, что, правда, было весьма и весьма кстати в этот раскаленный не по сезону день.

– Ты очень вовремя, Давид, – сказала она, открывая дверь. – Никого нет, зато я только что заварила зеленый чай. Зайдешь?

Солнце бесновалась за занавесками, как будто собиралось рано или поздно сжечь их, затопив всю квартиру раскаленным белым светом.

Размешивая сахар, он, наконец, сосредоточился на истории, которую рассказывала Анна, и даже, кажется, принял в ней какое-то участие, отпуская время от времени реплики вроде – «интересно» или «ну, понятно», и делая вид, что ему страшно любопытно, чем закончился поход Феликса в прокуратуру и история о скандале, который он там учинил.

Впрочем, Анна была бы не Анной, если бы она позволила утомлять гостей рассказами о том, «как я покупала новый чайник» или «присядьте, я расскажу вам содержание последнего сериала».

Внезапно оборвав себя, она спросила:

– И как тебе моя сестра?.. Еще не убил ее?

– Еще не убил, – сказал Давид. – С чего это ты взяла, что я должен ее убить?

Анна засмеялась. Странный, не похожий ни на что прежде слышанное им смех. Как будто в глубине этого смеха лежала свернутая, сжатая пружина, готовая развернуться в любой, подходящий для этого момент.

– Нашу маму убивали, сколько я знаю, три раза. И все из-за каких-то сомнительных любовных историй.

– Выходит, у вас это семейное, – усмехнулся Давид.

– Ну, что-то вроде, – ответила Анна, в упор глядя на Давида. – Ну и как она тебе?

– Она? – он посмотрел на Анну. – Если ты спрашиваешь, как у нас с ней в постели, то я должен с сожалением констатировать, что, по-моему, в этой области у нас все обстоит благополучно.

– Рада за вас, – Анна и не думала скрывать, что радость за сестру – это последнее, что она почувствует. – А что касается не постели?

Возможно, именно в этот момент Давид понял, что он попал сегодня на эту кухню не случайно.

– По-всякому, – он сделал рукой неопределенный и ни к чему не обязывающий жест.

– По-всякому, – повторила Анна, усмехаясь. – Это значит, насколько я знаю Ольгу, не очень.

– Похоже, – сказал Давид, – ты не против избавиться от нее.

– Ну, так уж сильно она мне не мешает.

– Значит, мешала. А это одно и то же.

На минуту над столом повисла неожиданная тишина. Анна резким движением отбросила назад свои волосы.

– Хочешь знать?.. Ладно. Сейчас узнаешь. Только потом не говори, что я испортила тебе жизнь.

– Не скажу, – пообещал Давид, жалея, что опять очутился не в том месте и не в то время.

– Сейчас приду, – она встала, исчезая, чтобы появится через пару минут с каким-то листком в руке.

– Читай, – сказала она, усаживаясь на прежнее место. – Только вслух. Так больше впечатляет.

– Вообще-то я не оратор, – Давид собирался раскрыть эту тему, но встретившись с глазами Анны, прочел:

«Я хочу писать искренне» – он поднял глаза и вопросительно посмотрел на Анну.

– Читай, читай, – сказала она. – Это интересно.

«Я хочу писать искренне, – продолжал он, откашлявшись, – а значит, просто учась у тебя бесстрашию перед банальностью, ведь мы говорили с тобой, что банальность есть нечто мертвое, а все твои строчки – в кровь, есть ли здесь банальность?

Передо мною два твоих письма. Строчки содрогаются и буквы рвутся от боли – и мне страшно, что причина этой боли – я, вернее отсутствие меня. Не только теперь, но и тогда, когда я была призраком. Может быть, мы начали бороться с призраками? И отсутствие собственного языка, наверное, тоже призрак?

Писать мне неожиданно трудно, а ведь всегда было так легко. Отчего? Я боюсь оправданий. Ты сам знаешь, я умею это делать – искренне, изящно, красиво, владея даже законами формальной логики. На сей раз, я принимаю все, о чем говоришь ты – не пытаясь оправдаться, ибо понимаю, что имею дело не с обвиняющим, а с твоим ощущением меня. И могут ли его поколебать слова, которые только слова и ничего больше.

Но я все-таки скажу, рискуя, что ты неправильно меня поймешь, решив, что я снова ищу оправданий.

Жизнь – это не философская система, жизнь – это роман (прости, прости за банальности). Это роман, сделанный и по законам времени тоже. А время любит призраков, время за постмодернизм. Я знаю, ты хочешь из времени вырваться, и меня вытащить, но не будет ли это для меня чем-то противоестественным? Может быть, нужно пройти