Мозес. Том 2 - Константин Маркович Поповский

все дорожки этого лабиринта, стукнуться обо все зеркала, чтобы, наконец, встретиться не просто со своим отражением, но – с другим, не отраженным, который тоже там бродит, только с другого конца. Тогда взяться за руки – и выйти. Вместе. Я опять красиво говорю, но я хочу лишь просить у тебя терпимости к моему прошлому, к моему настоящему, к моей раздвоенности, растроенности души, ради будущего. И нет ли в этом самой большой мудрости – принять друг друга такими, как мы есть – со всем тем, что мы называем грязью, болью, пошлостью. Принять друг друга в пути. Не мне об этом говорить, мне, которая столько раз кричала, что хочет тебя таким, а не другим, но не было ли это реакцией на твое требование мне – быть другой? Ты много раз говорил мне, что я не приняла бы живого Орасио, а ты принял бы живую Магу. (Все-таки Орасио и Мага, а не Тревелер и Пашета). Живую Магу с ее негром, с ее солдатиком, которого пожалела? Ты любишь меня такую, как есть и мучаешься моим несовершенством, моей неискренностью, моим кокетством. Ты мучаешься неверием мне, но неверием во что? В то, что я буду неверна? Что скрою? Обману? Ты мучаешься моим любопытством к занудным лабиринтам, к людям, в них заблудившимся, к их обманам, играм и ошибкам. Но я в отличие от них знаю, что меня ждет в конце лабиринта, Знаю, что не все зеркала. Знаю, что ты не любишь, когда я говорю, что встретила тебя слишком рано, что мой рывок в тебя был не совсем органичен, а потому – не прочен. Но это так, наверное. Я не прошла пути, который ты к тому времени прошел. И ты получил меня – не оформившуюся, отчаянно влюбленную. И все равно те тропки меня тянули (ты называешь это другими возможностями – пусть так, но суть в том, что я знаю, что там – только зеркала). Сейчас я получила уникальную возможность – пройти лабиринт, зная – выход. Это не дает радости, это дает знание. И мой чужой язык – это нереализованная способность к игре (говорю, не оправдываясь), к существованию в разных системах, одна из которых – моя работа – самый несложный на свете лабиринт, дающий мне какие-то иллюзии и какие-то опоры…

А пока… Наши разлуки очищают, ты это чувствуешь? Когда мы говорим по телефону, наши голоса дрожат от нежности. Может быть, мы обретаем талант прощения, который и есть талант любви? Прощение не только прошлого, но и настоящего, и будущего. И может быть, это и будет свободой, отказом от насилия друг над другом. Свободой – не как необходимостью, а как выходом, наконец, обретенным».

Потом он оторвал глаза от письма и молча положил его на стол.

– Ну как? – спросила Анна – Узнаешь стиль?

– Пожалуй, – он почувствовал, как спазм не вовремя перехватил ему горло. – Наши голоса дрожат от нежности… Это неплохо.

– И что скажешь?

– В целом довольно высокопарно, – казалось, он подыскивал нужные слова.

– Не то слово, – сказала Анна. – Ты точно узнал почерк?

– Ну, я же сказал, – повторил Давид. – И кто это был?

– Могу тебя обрадовать, что это было очень давно, Дав. Мы тогда еще не были знакомы.

Она замолчала, как будто вспоминала что-то давно забытое. Пожалуй, даже улыбнулась, если только ему это не померещилось в том солнечном Аду, от которого не было спасения.

– Так кто же?

– Не хочешь отгадать?

– Не хочу. Но если ты настаиваешь, то я бы сказал, что это твой Феликс.

– Угадал, – кивнула Анна.

– Ты это серьезно?

– А ты как думаешь? – Голос ее оставался вполне бесстрастным, как будто она говорила о чем-то обыкновенном, обыденном, о чем они разговаривают каждый божий день и что заранее давно известно, и притом – во всех деталях.

– Значит, Феликс.

– Это было давно, – повторила Анна, как будто это что-то меняло.

– Наши голоса дрожат от нежности, – сказал Давид, прищелкивая языком, словно хотел распробовать эту фразу еще и на вкус. – Представляю, как ты ее ненавидишь.

– Это было давно, – сказала еще раз Анна, доливая заварку. – Время ненависти закончилось.

– Что-то непохоже, – Давид попытался заглянуть ей в глаза.

– Конечно, – она и не думала возражать. – С чего бы ему закончиться, в самом деле? Тем более что ты многого еще не знаешь, Дав.

– Кое-что все-таки, наверное, знаю, – ответил Давид.

– Например, как она, работая в своем журнале, бегала за известными людьми и потом брала у них интервью? Это ты знаешь? Как будто искала себе мужика, который обязательно должен был бы быть знаменитым или хотя бы известным?.. Видел бы ты ее тогда. Этакая девочка для интервью, у которой одно в голове.

– Я знаю про ребенка, – сказала Давид.

– Это она тебе рассказала?

– Ну, да.

– Вообще-то, об этом никто не знает. Не вздумай только обсуждать это с Феликсом.

– Не буду, – пообещал Давид.

Занавески на окнах, казались, выцветали прямо на глазах. От жары, похоже, не помогал даже зеленый чай.

– Ну и потаскуха, – Анна покачала головой. – Потаскуха с манерами.

– Что? – переспросил Давид и засмеялся.

Смех его был нервный, невнятный и не совсем уместный.

– Потаскуха с манерами, вот что, – повторила Анна. – Это мое мнение, но тебе совершенно не обязательно к нему прислушиваться.

– Я и не прислушиваюсь, – сказал Давид. – Просто немного удивляюсь.

– Чему? – Анна удивленно подняла брови. – Если ты думаешь, что тут кипели какие-то африканские страсти, то глубоко ошибаешься. Все было до смешного банально, можешь мне поверить. Я застукала их прямо в супружеской спальне, если тебе интересно, в любовном беспорядке, на самом, так сказать, пике, извини за подробности…

– Ничего, – сказал Давид.

– Потом они еще немного поигрались в любовь, а потом Феликс вернулся ко мне, а я против этого не возражала. Вот и все. Мы не разговаривали три года.

Потом она чуть помедлила и вдруг сказала с неожиданно сильным чувством, – так, словно, сказанное только что пришло ей в голову:

– Вот ведь шлюха, твою мать!

Пожалуй, Давид мог поклясться, что на его глазах покровы земли на мгновение стали прозрачны, явив миру целое море кипящей синильной кислоты.

Впрочем, это было, скорее, все-таки похоже на оглушительное шипение оберегающей свои яйца кобры.

– В конце концов, – сказал Давид, чувствуя, как саднит у него в груди эта знакомая боль, – в конце концов, шлюха это понятие метафизическое. Если поскрести женщину, то, возможно, окажется, что это только наша естественная природа и ничего более.

– Ну, спасибо на добром слове, – усмехнулась Анна.

– О присутствующих, разумеется, не говорят, – сказал Давид. – Тем более, я ведь не сказал, что с этим следует смириться.

– А что же с этим прикажешь делать?

– Не знаю. Может быть, просто съесть. Сделать вид, что ничего и никогда не было.

– Съесть.

– Съесть, – повторил Давид. – В конце концов, всем нам приходилось съедать и