Рассказы и крохотки - Александр Солженицын

Так Боев ещё не попадал. Переправлялся он через реки под бомбёжкой, сиживал в НП на смертных плацдармах под частыми клювами немецких снарядов и мин, и вылёживал огневые налёты в скорокопанной лёгкой щели, но всегда знал, что он – часть своей пушечной бригады и верный сосед пехоты, и раньше ли, позже – подтянется к нему дружеская рука или провод, или приказ начальства – да и свои ж соображения тоже доложить.

А вот – так?.. Ни звука, ни снаряда, ежеминутная смерть не подлетает, ничем не проявлена. Но пехоты – нет, и раньше утра не будет, хорошо, если утром. А свой штаб – как умер, уже полночи. Что это может быть? Рация испортилась? – ведь есть же у них запасные.

Облака опять плотно затянули, да луна там и сходит к закату. Мёртвое снежное поле, очень смутная видимость. С одним комбатом под рукой, при двух по сторонам, глухо сидеть в мелких ямках – и чего ждать? Может – да, вот-вот немцы начнут наступать, хотя ни тракторных, ни грузовых моторов не слышно ни звука, значит и артиллерия у них не подтягивается. А если обойдут пешком стороной – и прямо на наши пушки? Они беззащитны.

И – чего стоять? По ком стрелять? Зачем мы – тут?

Уже одну батарею Боев оттянул самовольно. Хотя в том можно оправдаться. (А вот что: Касьянову, раз у него к батарее линия теперь не достигает, – пусть-ка сматывается и идёт к своим орудиям, на тот берег. Скомандовал.)

Но оттянуть и две другие батареи за Пассарге? Это – уже полностью самовольная смена позиции, отступление. А есть святой принцип Красной армии: ни шагу назад! В нашей армии – самовольное отступление? Не только душа не лежит, но и быть такого не может! Это – измена родине. За это судят – даже и на смерть, и на штрафную.

Вот – безсилие.

Ясный, полный смысл: конечно, надо отступать, оттянуть дивизион.

И ещё ясней: это – совершенно запретно.

Хоть и погибай, только не от своих.

От Балуева, как ушёл, – ничего. Но новости подтекали. От комбата слева: метрах в трёхстах по просёлочной проскакал одинокий конный, на восток. А больше не разобрать. И стрельнуть не спохватились.

Так, это у немцев – разведка, связь, из местных?

Через тот же левый НП и через свой звукопост вызвал Боева комбат звукобатареи. Слышимость через два-три соединения – так себе. Тот сообщает: сразу за озером – немцы, обстреляли предупредитель, убили бойца.

– Саша! А что ещё видишь-слышишь?

– Слева – два зарева появились.

– А около тебя – наш кто есть?

– Никого. Мы тут – дворец прекрасный заняли.

– Я имею сведения: могут вот-вот пойти. А ты коробочки раскинул. Подсобрал бы, пока стрельбы нет.

– Да как же можно?

– Да что ими слушать?

Топлев докладывает: теперь и ему слева зарево видно. А Урал – не отвечает. Спят, что ли? Но не могли же – все заснуть?

Топлев – молоденький, хиловат. А ведь могут с фланга пушки обойти. Внушил ему: поднять все расчёты, никому не спать, разобрать карабины, гранаты. Быть готовым оборонять огневые напрямую. Держи связь, сообщай.

Останин пришёл:

– Товарищ майор! Хороший хутор нашёл, пустой. Метров пятьсот отсюда. Перейдём?

Да уж есть ли смысл? Пока линии прокладывать – ещё что случится.

19

И прошло ещё с полчаса.

Зарева слева, по северной стороне, ещё добавились. Близких – уже три, а какое-то большое – сильно подальше.

Но стрельбы – ни артиллерийской, ни миномётной. Ружейная может и не дойти.

А справа, откуда снял НП Касьянова, хоть никаких признаков не было, но рельеф, огибающая лощина – очень давали основание опасаться.

Тут и Останин вернулся из передней лощины, он по совести не может на месте усидеть. Говорит: на том склоне копошились фигурки, две-три. Почти наверняка можно б застрелить, да воздержался.

Пожалуй, и правильно.

С местными проводниками немцы тут и каждую тропу найдут. А за рельефом – и батальон проведут, и с санями.

Видимость всё меньше. Кого пошлёшь – до метров ста ещё фигура чуть видна, больше по догадке – и всё.

В темноте – пехотной массой, без звука? На современной войне так не наступают, невозможно. Такое молчаливое наступление организовать – ещё трудней, чем шумное.

А – и всё на войне возможно.

Если немцы сутки уже отрезаны – как же им, правда, не наступать!

Мысли – быстро крутятся. Штаб бригады? Как могли так бросить?

Отступать – нельзя. Но – и до утра можем не достоять.

Да безполезно тут стоять. Надо пушки спасать.

Рискнуть ещё одну батарею оттянуть? Уже не признают за манёвр: самовольное отступление.

Ну, хоть тут пока: стереотрубу, рацию, какие катушки лишние – на сани. И сани развернуть, в сторону батарей. Мягкову:

– Вторые диски к автоматам взять. Гранаты, сколько есть, разобрать.

Да разговаривать бы ещё потише, ведь разносится гомон по полю.

Конечно, может и танк быстро выкатить. Против танка – ничего нет. И щели мелкие.

Телефонист зовёт Боева. По их траншейке – два шага в сторону.

Опять комбат звукачей. Очень тревожно: его левый звукопост захвачен немцами! Оттуда успели только: «Нас окружают. в маскхалатах». и – всё.

– А у вас, Павел Афанасьич?

– Пока – не явно.

– У меня на центральной – пока никого. Но коробочки – сверну, не потерять бы. Так что – будьте настороже. И забирайте свою нитку.

Боев не сразу отдал трубку, как будто ждал ещё что услышать.

Но – глушь.

Это – уже бой.

Мягкову:

– Давай-ка всех, кто есть, – рассыпь охранением, полукругом, метров за двести. Оставь одного на телефоне, одного в санях.

Мягков пошёл распоряжаться тихо.

Рассыпать охранение – и риск: узнаешь – раньше, но отсюда стрелять нельзя, в своих попадёшь.

А держаться кучкой – как баранов и возьмут.

Волнения – нет. Спокойный отчётливый рассудок.

Проносились через голову: Орловщина, на Десне, Стародуб, под Речицей. Везде – разный бой, и смерти разные. А вот чего никогда: никогда снарядов не тратил зря, без смысла.

Ликование бобруйского котла. Гон по Польше. Жестокий плацдарм под Пултуском.

А ведь – одолели.

…До утра додержаться…

На северо-востоке – километра за два – протрещали автоматные очереди. И стихли.

А – примерно там, куда Балуев пошёл.

20

У Топлева на огневых – снаряды соштабелёваны близ орудий. Но стрелять, видно, не придётся раньше завтрашнего света. А вот приказал комдив всем расчётам карабины приготовить – их же никогда и не таскают, как лишние, сложены в снарядных кузовах. Для тяжёлых пушкарей – стрелковый бой не предполагается. Автоматы – у разведчиков, у взводов управления – они все на НП.

Не стало видно ни вперёд, ни в бока, всё полумуть какая-то.

Топлев и без того расхаживал в тревоге, в неясности, а после команды комдива разбирать карабины?..

Вот, стояли восемь пушек в ряд, как редко строятся, всегда батареи по отдельности, – и нервно ходил Топлев, маленький, вдоль этих громадин.

У каждой пушки – хорошо если полрасчёта, остальные разошлись по ближним домам и спят: сухо, тепло. Да кто и подвыпил опять трофейного. И шофера где-то спят.

Настропалил всех четырёх командиров взводов: разбирать оружие, готовиться к прямой обороне.

Одни подхватывались, другие нехотя.

Хоть бы был замполит при дивизионе, как часто околачивается, – его б хоть побоялись. Так и его комиссар бригады оставил по делам при себе до утра.

Но и нападать же не станут без артподготовки, хоть сколько-то снарядов, мин пошвыряют, предупредят.

А – тихо. И танкового гула не слышно.

Слушал, слушал. Не слышно.

Должно обойтись.

Пошёл – в Кляйн, к штабной машине. Ведь там – все, всякие документы. Если что?.. – тогда что?

Велел шофёру быть при машине. А радисту – Урал дозываться.

Пошёл опять в Адлиг, на огневые.

– Товарищ капитан! – глухим голосом зовёт телефонист, где примостился в сенях. – Вас комдив.

Взял трубку.

Боев – грозным голосом:

– Топлев! Нас тут окружают! готовь оборону!

И ещё, знать, клапана на трубке не отпустил – услышался выстрел, выстрел!

И – всё оборвалось. Больше нет связи.

И Топлев ощутил на себе странное: коленные чашечки стали дрожать, сами по себе, отдельно от колена, стали попрыгивать вверх-вниз, вверх-вниз.

Да на всю огневую теперь не закричать. Вдоль пушечного ряда оббегал командиров взводов: готовьтесь же к бою! на комдива уже напали!

Теперь-то – и все зашурудились.

А штабная машина? если что? Послал бойца: обливать бензином, из канистр.

Не уйдём – так сожжём машину.

21

Верность отцу – была ключ к душе Олега. Мальчику – кто святей и возвышенней отца? И какая обида была за него: как его в один из тридцатых (Олегу – лет 10, понимал) безпричинно ссунули из комбрига в полковники, из ромба в шпалы. И жили в двух комнатах коммунальной квартиры, а в третьей комнате – стукач. (Причина была: кто-то, по службе рядом, сел, – но это мальчик лишь потом узнал.) А с подростом: так и следовать в армейской службе? В 16 лет (в самые сталинградские месяцы) – добился, напросился у отца: натянул на себя солдатскую шинель.