Рассказы и крохотки - Александр Солженицын

Ему-то самому – чтó колхозы, но такими надеждами полна была вся воюющая армия. Отчего бы правда не пожить хорошо, привольно?

А Кандалинцев-то всё это знал-перезнал, он все партийные чистки на том прошёл. И – несупротивным, усталым голосом:

– Нет, Олег, ничего у нас не переменится. Смотри бы хуже не стало. Колхозов? – никогда не отменят, они очень государству полезны. Не теряй время, поспим сколько.

8

Да, война – повседневное тяжкое бремя со вспышками тех дней, когда и голову легко сложить или кровью изойти неподобранному. Однако и на ней не бывает такого угнетённого сердца, как тихому интеллигенту работать в разоряемой деревне девятьсот тридцатого – тридцать первого года. Когда бушует вокруг злобно рассчитанная чума, видишь глаза гибнущих, слышишь бабий вой и детский плач – а сам как будто от этой чумы остережён, но и помочь никому не смеешь.

Так досталось Павлу Петровичу сразу после института, молоденькому агроному, принявшему овощную селекционную станцию в Воронежской области. Берёг ростки оранжерейной рассады, когда рядом ростки человеческие и двух лет, и трёх месяцев отправляли в лютый мороз санями – в дальний путь, умирать. Видишься и сам себе душителем. И втайне знаешь, ни с кем не делясь, как крестьяне против колхоза сами портят свой инвентарь. А то лучшие посевные семена перемалывают в муку на едево. А скот режут – так и не скрывают, и не остановить. Потом активисты сгребают последнее зерно из закромов, собирают «красный обоз», тянут в город: «деревня везёт свои излишки», а там, в городе, впереди обоза пойдёт духовой оркестр.

От тех месяцев-лет стал Павел Петрович всё окружающее воспринимать как-то не вполноту, недостоверно, будто омертвели кончики всех нервов, будто попригасли и зрение его, и смех, и обоняние, и осязание – и уже навсегда, без возврата. Так и жил. В постоянном пригнёте, что райком разгневается за что – и погонят со службы неблагонадёжного безпартийца. (Хорошо, если не арестуют.) И гневались не раз, и теми же омертвелыми пальцами подал заявление в партию, и с теми же омертвелыми ушами сиживал на партийных собраниях. Да какая безалаберность не перелопачивала людям мозги и душу? – от одной отмены недели, понедельник-среда-пятница-воскресенье, навсегда, чтоб и счёту такого не было, «непрерывка»-пятидневка, все работают-учатся в разные дни, и ни в какой день не собраться вместе с женой и с ребятишками. Так и погремела безразрывная гусеница жизни, как косые лопатки траков врезаются в землю.

И с этими навсегда притупленными чувствами Павел Петрович не вполноту ощутил и отправку на войну в августе сорок первого, младшим лейтенантом от прежних призывов. И с тем же неполночувствием, как чужой и самому себе, и своему телу, воевал вот уже четвёртый год, и на поле лежал под Ленинградом, тяжело, пока в медсанбат да в госпиталь. И как до войны любой райкомовский хам мог давать Кандалинцеву указания по селекции, так и на войне уже никогда не удивлялся он никаким глупым распоряжениям.

Вот и война кончилась. Как будто пережил? Но и тут малочувствен оставался Павел Петрович: может, ещё и убьют, время осталось. Кому-то ж и в последние месяцы умирать.

Неомертвелое – одно чувство сохранилось: молодая жена, Алла. Тосковал.

Ну, как Бог пошлёт.

9

Сани шли без скрипа, по теплу. Чуть кони фыркнут.

Ночь становилась посветлей: за облаками – луна, а облака подрастянуло. Видны – где вроде лесочки, где поле чистое.

Прикрывая снопик ручного фонарика рукавом полушубка, Боев поглядывал на карту, – по изгибам их заметенной полевой дороги определяя, где расставаться с комбатами, и каждый на свой НП, по снежной целине.

Кажется, вот тут.

Касьянов и Прощенков соскочили с саней, подошли.

– Так не очень от меня удаляйтесь, не больше километра. Работать вряд ли придётся, наверно с утра передвинут. Ну всё же, на разный случай, покопайте.

И – разъехались. Лошади брали уверенно. Местность – маловолнистая, тут и высотку не сразу выберешь. Если до утра не свернут – надо будет подыскать получше.

И всё так же – ни звука. Ни – передвинется какая чернота в поле.

Кого любишь, того и гонишь. Позвал сметливого Останина:

– Ванечка, возьми бойца, сходи вперёд на километр – какой рельеф? И не найдёшь ли кого? Да гранаты прихватите.

Останин с вятским причмоком:

– Щас в поле кого издали увидишь – не окликнешь. «Кто это?» – а тебя из автомата. Или, снарошки: «Wer ist da?», а тебя – свои же, от пуза.

Ушли.

А тут – вытащили кирки и лопаты, помахивали. Верхний слой уковало, как и на могилах сегодня. Лошадей отвели за кустики. Радист, рация на санях, вызывает:

– Балхаш, Балхаш, говорит Омск. Дай Двенадцатого, Десятый спрашивает.

Двенадцатый – Топлев – отзывается.

– Из палочек нашли кого?

– Нету палочек, никого, – очень озабоченный голос.

Вот так тáк. Если и вкруг Адлига пехоты до сих пор нет – и у нас её нет. Где ж она?

– А что Урал?

– Урал говорит: ищи́те, плохо и́щете.

– А кто именно?

– Ноль пятый.

Начальник разведки бригады. Ему б самому тут и искать, а не в штабе бригады сидеть, за тридцать вёрст. Да что ж они с места не сдвинулись? Когда ж – тут будут?

Копали трудно.

Ну, да окопчика три, не в полный профиль. Перекрывать всё равно нечем.

Проворный Останин вернулся даже раньше, чем ждался.

– Товарищ майор. С полкилометра – запáд в лощину. И она, кажись, обхватом справа от нас идёт. А я налево сходил, наискосок. Вижу, фигуры копошатся. Еле опознались: заматерился один, катушка у него заела, – так и услышал: свои.

– Кто же?

– Правый звукопост. Тут до них одной катушки нам хватит, и будет прямая связь с центральной. Хорошо.

– Ну что ж, тогда тянем. Пусть твой напарник ведёт.

Да – по кому пристреливаться? И с какой привязкой, все координаты на глазок.

– А больше никого? Пехоты нет?

– И следов по снегу нет.

– Да-а-а. Двенадцатый, Двенадцатый, ищи палочки! Разошли людей во все стороны!

10

Теперь стало повидней малость: и лесок, что от Адлига слева вперёд. И справа прочернел лес пораскидистей – но это уже, очевидно, за большой тут лощиной.

А штаб бригады перестал отзываться по рации. Хорошо, наверно уже поехали. Но не предупредили.

Топлев очень нервничал. Он и часто нервничал. Он-то был старателен, чтобы всё у него в порядке, никто б не мог упрекнуть. Он – малой вмятинки, малой прогрызинки в своей службе не допускал, ещё прежде, чем начальство заметит и разнесёт. Да часто не знаешь, чтó правильно делать.

И сейчас места не находил. То – цепочку охранения проверить. То – к пушкам 4-й и 5-й батареи. Из каждого расчёта дежурят человека по два. А остальные – растянулись по домам. Ужинают? – есть чем в домах. Прибарахливаются? – тоже есть, а в батарейном прицепе всё уложится. (Осталось в деревне несколько стариков-старух, ничего возразить не смеют.)

Это просто несчастье, что разрешили из Германии посылки слать. Теперь у каждого солдата набухает вещмешок. Да не знает, на чём остановиться: одного наберёт, потом выбрасывает, лучшего нашёл на свои пять килограмм. Топлеву было это всё – хоть и понятно, но неприятно, потому что делу мешало.

То – уходил к дивизионной штабной машине, на окраину Кляйн Швенкиттена. Там рядом, в домике, и кровать с пуховой периной, растянись да поспи, ведь уже за полночь. Да разве тут уснёшь?

За облаками всё светлело. Мирно и тихо, как не на войне.

А вот: поползи сейчас что с востока – как быть? Наши снаряды по сорок килограмм весу, с подноской-перезарядкой, от выстрела до выстрела – никогда меньше минуты. И убраться не успеешь – 8 тонн пушка-гаубица. Хоть бы какие другие стволы промелькнули – дивизионная, противотанковая, – никого.

В машину, к рации опять. Доложил майору: связь с Уралом прекратилась. И палочек нет, ищем, разослал искать.

И тут же – один посланный сержант сработал. По дороге, по какой сюда приехали, – лёгкий шум. «Виллис». До последней минуты не различишь, кто да что.

Из «виллиса» выскочил молодо. Майор Балуев.

Топлев доложил: огневые позиции тяжёлого пушечного дивизиона.

У майора – и голос очень молодой, а твёрдый. И завеселился:

– Да что вы, что вы! Тяжёлого? Вот бы никак не ждал!

Вошли в дом, к свету. Майор – худощавый, чисто выбрит. А видно, примучен.

– Даже слишком замечательно! Нам бы – чего полегче.

И оказался он – командир полка, того самого, из той дивизии, что искали. Тут Топлев обрадовался:

– Ну как славно! Теперь всё будет в порядке!

Не совсем-то. Пока первый батальон сюда дошагает – ещё полночи пройдёт.

Присели к керосиновой лампе карту смотреть.

Топлев показал, где будут наши наблюдательные. Ещё вон там, в Дитрихсдорфе, – звукобатарея. А больше – ни одной пока части не обнаружено.

Майор, шапка сбилась на льняных волосах, впивчивым взглядом вонзился в карту.

Да нисколько он не был весел.

Смотрел, смотрел карту. Не карандашом – пальцем провёл предположительную линию – там где-то, впереди наблюдательных. Где пехоту ставить.