Мертвое озеро - Николай Некрасов

Последние слова он договорил уже в столовой, где готов был завтрак в ожидании Шарлотты Христофоровны. Август Иваныч предложил гостю закусить; но Винтушевич отговорился, что ему еще рано и что позавтракает на первой станции. В это время вошла Саша, чтобы взглянуть на попутчика Генриха.

– - Какая у вас красавица эта девушка! -- добродушно сказал Винтушевич.

– - О да-с, конечно! -- отвечал Август Иваныч и в шутку прибавил: -- Совсем потеряла родителя!

Затем фабрикант попросил своего гостя подождать его тут с минуту и пошел к себе в кабинет, где тотчас же началось щелканье на счетах.

– - Как зовут вас, милая? позвольте спросить! -- заговорил Винтушевич, оставшись один с Сашей.

Саша сказала свое имя.

– - А по батюшке?

– - Максимовна.

– - Александра Максимовна! Скажите, пожалуйста; у меня двоюродная сестра Александра Максимовна! -- воскликнул Винтушевич, очевидно лицедействуя за какого-то простяка в какой-то пьесе.-- А фамилия ваша? позвольте узнать? -- продолжал он, чтобы говорить что-нибудь.

– - Отрыгина,-- отвечала Саша.

Здесь Винтушевичу было бы более кстати сделать восклицание, потому что он узнал в Саше дочь своего утреннего посетителя, бывшего товарища его по золотым промыслам в особенном смысле. Но он повторил только машинально:

– - Отры… гина…-- И прибавил, кланяясь: -- Прошу любить да жаловать!

Наконец вышел из кабинета Генрих с оттопыренным боковым карманом в сопровождении Августа Иваныча и мальчика, который нес на голове чемодан; отъезжающие начали прощаться, причем Винтушевич убедительно просил фабриканта не побрезговать его хлебом-солью в проезд когда-нибудь мимо его поместья. Когда отъезжающие стали спускаться по лестнице, Август Иваныч и Саша вышли на балкон проводить их глазами.

Винтушевич первый взобрался в тарантас, принял от мальчика и уложил чемодан Генриха, между тем как его камердинер с кучером, сомкнувшись плечами и головами, спали мертвым сном.

– - Сюда! сюда! любезный Генрих,-- сказал Винтушевич, подавая ему руку,-- славное, спокойное место!.. Я тебе дам спать! -- прикрикнул он на камердинера, который наконец проснулся и растолкал кучера локтем.

– - Ну, прощайте еще раз, почтеннейший! -- сказал Винтушевич, посмотрев на балкон, где Август Иваныч кивал ему, покашливая, а Саша печально смотрела на Генриха.-- Ба! счастливая мысль! -- воскликнул Винтушевич уже с обычной наглостью.-- Слушайте, знаменитейший фабрикант! -- закричал он Августу Иванычу.-- Если б мне пришлось вам строить памятник, я именно поставил бы вас на балконе вашего дома, а на пьедестале вместо надписи поместил бы вашу вывеску: "Табачная и сигарочная фабрика Августа Штукенберга"!.. Ну, пошел! -- крикнул он кучеру.

Кучер стегнул по лошадям, и тарантас двинулся, между тем как Август Иваныч, кивая и покашливая, говорил:

– - Славный человек! хороший господин! -- И, обратись к Саше, прибавил: -- О да, конечно!

Глава LV

Не доехав несколько станций до ВВ, цели своей поездки, Генрих остановился с своим попутчиком для ночлега на постоялом дворе в одном местечке, известном, впрочем, более иных городов по своей значительной ярмарке, продолжающейся по нескольку недель ежегодно. Ярмарка в это время была в полном разгаре, и помещения все были заняты; но Винтушевич, оставив Генриха в тарантасе, пошел переговорить с содержателем, и через несколько минут их провели в особый полусгнивший флигель по двору, который, несмотря на позднюю пору, оживлен был суетней и говором людей разных сословий, толпившихся в тесных промежутках между кибитками, телегами и выпряженными лошадьми. Пройдя по темной и грязной лестнице с расшатавшимися ступеньками и такими же перилами, приезжие вошли в комнату, тесную и неопрятную.

– - Ну, делать нечего, любезнейший сопутник мой! -- сказал Винтушевич Генриху.-- Мы не можем похвастать помещением.

И Винтушевич не без удовольствия заметил унылый вид Генриха, выражавший неприятное впечатление, произведенное на него комнатой.

– - Да ведь нам не жить в ней,-- продолжал он.-- Оставим здесь наши чемоданы и всё лишнее -- и марш в общую залу, а там увидите, как весело! Будет что и закусить!

Но Генрих решительно отказался от общей залы и закуски; Винтушевич ушел один, приказав своему камердинеру приготовить постели и пожелав Генриху доброй ночи.

Постель Генриха скоро была готова, потому что принести и бросить на пол сена, которое кучами было навалено в сенях, накрыть потом сено простыней и бросить подушку было делом одной минуты; но Генрих не торопился в постель. Он отворил окно, выходившее на двор, и лег на него, подложив подушку. Под окнами стоял какой-то шалаш, наскоро сколоченный, где ревел благим матом ребенок, прерываемый звонким женским голосом. Скоро из шалаша кто-то вышел и пробирался в полумраке, между выпряженными лошадьми и телегами, по направлению к крыльцу. С крыльца в то же время раздался хриплый голос.

– - Наконец и ты здесь!

– - Здесь, здесь,-- отвечал другой голос, по которому Генрих узнал своего попутчика.

– - Сидим и играем,-- продолжал первый голос -- Игра шла между своими… -- включил он с некоторою досадою.-- Входит наш Исак Абрамыч и говорит: приехали…

– - Ну, идем, идем! -- перебил Винтушевич.

И они отворили дверь, из которой минутно вырвался гам, пока они проходили в нее.

– - Опять игра! -- невольно проговорил Генрих, отходя от окна, и с заметным беспокойством ощупал боковой карман, в котором хранились деньги.

Беспокойство и разные подозрения насчет своего попутчика начали овладевать им мало-помалу с самой минуты отъезда из Петербурга. Сначала Генрих долго размышлял о сцене с Сашей, происходившей у него в комнате перед отъездом, долго видел ее перед собой плачущую и встревоженную; затем он глубоко вздохнул, как человек, вдруг ощутивший в себе тихое спокойствие и самодовольствие после долгих непонятных волнений.

– - Не вздыхайте, молодой человек! -- заметил с участием Винтушевич.-- Я понимаю ваш вздох… да и кто бы его не понял!.. Девицы-красавицы… ох-ох-ох! Всяк из нас был молод!.. Но терпение и надежда! смелость и решительность!

Винтушевич не смотрел в лицо Генриху и говорил в каком-то самозабвении, отрывисто и скоро, так что Генриху не нужно было трудиться отвечать что-нибудь или требовать пояснений на некоторые восклицания, для него непонятные, но понятные, впрочем, для самого Винтушевича, который, очевидно, действовал по внушению счастливой мысли.

Сделав еще несколько восклицаний в том же роде, вдохновенный Винтушевич рассказал в коротких, но сильных словах историю своей любви, увенчавшейся счастливой развязкой благодаря выигрышу в карты.

– - Замечательно,-- продолжал он в размышлении,-- новичок всегда берет на первую карту, и берет тем вернее чем больше ставит куш! Так случилось и со мной. После игра была переменчива и часто несчастлива, а первый раз взял! Почти всякий из моих знакомых испытал это и в своей игре. Словом: я поставил бы теперь всё что есть на первую карту, если б первая карта могла быть другой раз в жизни!

Генрих между тем употреблял все усилия, чтобы укрыться от искусительного голоса рассказчика, и внимательно вслушивался в топот лошадиных копыт и стук тарантаса; но каждое слово, как будто волшебством каким-нибудь, не только не пропадало в его слухе, но, казалось, повторялось по нескольку раз в воздухе, так что Генриху сделалось страшно, и он робко взглянул на Винтушевича,-- взглянул и вздрогнул, встретив взгляд его, страшно наглый и сопровождаемый улыбкой.

– - Вам, я думаю, тоже поздно испытывать счастие первой карты,-- заговорил снова Винтушевич, смотря куда-то неопределенно вдаль.-- Вы, конечно, играете, и давным-давно!

– - Нет, не играю! -- резко перебил его Генрих и с негодованием рассказал последствия несчастной игры друга своего Гарелина.-- После всего этого,-- сказал он в заключение решительно,-- я уверен, что не буду никогда ни пить, ни играть! -- И, помолчав немного, прибавил, как бы защищаясь от покушений своего попутчика завлечь его в игру: -- Пусть первая карта останется в моей жизни не испытана.

– - И прекрасно, молодой человек! -- воскликнул Винтушевич.-- Иначе предстояло бы больше опасности капиталу добродетельного Августа Иваныча.

Генриху показалось, что эпитет "добродетельного" попутчик произнес насмешливо, и подозрения его усилились. Однако ж не раз после этого подозрения рассеивались, и попутчик казался Генриху честным и почтенным человеком, так что ему становилось совестно за себя. Винтушевич делал самые подробные наставления, как удобнее и лучше распорядиться Генриху, чтоб скорее и успешнее кончить дело Августа Иваныча и возвратиться в Петербург; раз упомянул даже нумер статьи закона, относившегося в покупке недвижимостей. А подъезжая к местечку, в котором нужно было ночевать, Винтушевич очень досадовал, что не может проехать мимо, не останавливаясь, и трогательно описывал радость своего семейства, ожидавшего его с нетерпением.