Особый контроль (сборник) - Сергей Андреев

Василенко, зажав под мышкой рулон “синек “, подпирал стенку пивного ларька. В кружке оставалось на треть, но, судя по глазам и жестикуляции, это либо была далеко не первая кружка, либо пил он не только пиво.

Виктор посигналил и распахнул дверцу. Василенко разглядел Наташу, разулыбался и, недопив, заторопился к машине.

— Посмотри, что он там принес. — Виктор выудил рулончик из-под мышки Анатолия и передал на заднее сиденье дочери.

— С тебя, мягко говоря, ведро коньяка, — заявил Василенко, опуская стекло и закуривая. — Здесь не все, но земляные работы, нулевку можешь начинать хоть завтра.

— А что, красиво, — решила Наташа, разглядывая чертеж. Это относилось, как определил, на мгновение обернувшись Кочергин, к открытому плавательному бассейну с вышкой и трамплином.

— Правда нравится? — обрадовался Василенко и, перевалясь через спинку, принялся объяснять, что там и как. Наташа, морщась от пивного духа и табачного дыма, перебирала листы.

— Приехали, — Виктор остановил машину.

Это были старые, или, как обычно говорили, нижние ворота кладбища, покрытые пегой старой эмалью. Они запирались здоровенным “амбарным” замком, но по обе стороны грозных ворот зияли проломы, такие широкие, что легко проехал бы и грузовик.

Взяв чертежи, все трое пошли по главной аллее вверх, к кладбищенской церкви.

ГЛАВА 7

Седой стащил буденовку, сунул ее в рукав шинели и запрокинул голову. Если сейчас подняться повыше, к закомаре, то как раз можно увидеть гнездо ласточки. А Седому за полвека впервые выпало не спать днем, и не мог он не взглянуть, какие и сколько яичек положила в гнездо эта верткая и звонкоголосая пичуга. Но едва Седой положил бестелесную руку на теплую оцинкованную жесть, как внизу раздались голоса.

Седой тут же слетел с колокольни вниз — послушать, о чем говорят двое мужиков и тоненькая белобрысая девочка.

Одного Седой узнал сразу: видел в кабинете Лаптева. А второй вызывал одновременно интерес и антипатию — и все же глубоким, особенным чувством Седой понял: это его человек. С ним будут связаны некие важные события…

Крепкий, рослый, загорелый, с простецким лицом, зачесанными назад соломенными волосами, небрежно одетый, человек этот представлял тип, который был внутренне и внешне привычен Седому. Но этот “Толя” — так к нему обращались — пребывал в подпитии, а его лицо, глаза, жестикуляция и походка подсказывали, что парень уже из горьких.

По давней крестьянской привычке Седой пожалел Толю, но жалость была с немалой долей презрения.

Послушав немного чужой разговор и посмотрев через плечо на непонятные до тошноты, да еще и воняющие конюшней бумаги, Седой собрался было уже вернуться на колокольню, к ласточкину гнезду, но задержался.

Для себя, для самоуспокоения, Седой решил, что все дело в Толиных наклонностях. Не хотел еще допускать осознание связанности с этим человеком — не потому ли, что не все предстоящее им двоим не так было гладко?

“Все дело в пьянке”, — сказал себе Седой.

На кладбище пьяниц хватало, не один и не два десятка либо допились до смерти, либо нарвались на скоропостижную смерть под пьяную лавочку. Но народ этот был чрезвычайно неинтересный, как правило, затопленный водкою еще при жизни, и на кладбище с ними, как с местом пустым. А вот с Приват-доцентом Седой как-то раз отчаянно схлестнулся насчет того, кто, как и особенно почему пьет. Спорить на равных не получалось, а согласиться было никак невозможно: очень уж они с Приватом разные. И вот стал Седой задумываться и присматриваться; несколько раз он пробовал поговорить после полуночи с живыми, проходившими возле кладбища, с теми, кто случайно припозднился, но разговор не получался. Одни сильно, до бессловесности, пугались, а другие несли бог весть что, не реагируя на вопросы. Такой же благоприятный случай, — чтобы поговорить со взрослым мужиком, — упускать не стоило. И то, что мужик этот подвыпивший, в сущности могло обернуться неплохо: не станет дергаться, не примет всерьез этот разговор, а значит, по-настоящему не будет нарушено Правило, ограничивающее общение с живыми.

Так уговаривал себя Седой, так решал, что “с этим Толей” надо побеседовать, и так заставил себя ожидать, пока представится возможность.

Возможность представилась достаточно скоро: девочка захотела побродить по аллейке, не тронутой пока спецкомандой, а Толя, вытащив очередную “беломорину”, остался на скамейке.

— Ты кто будешь? — спросил негромко Седой, пристраиваясь рядом.

— Василенко, — машинально ответил Анатолий Петрович и в следующий момент побледнел и вскочил.

— Ну, че, укушу я тебя, что ли? — обиженно спросил Седой и даже рукой махнул.

— Н-нет, — решил Василенко, — но все-таки…

Тут Василенко совсем побледнел, даже за сердце схватился и стал беспомощно оглядываться по сторонам. Кочергины отошли далеко, а Седой не исчезал, даже подмигивал:

— Че там, ладно, свои ребята.

То ли это подмигивание помогло, то ли просто сообразил Анатолий Петрович, что ежели с ним уже произошло такое, то здесь за сердце не хватайся, “караул” не кричи, все равно не отвертишься, пока не пройдет само. И Анатолий вдруг успокоился и даже повеселел.

В институте, щедро отдавая время и силы архитектуре, волейболу и девушкам, Толя Василенко как только мог игнорировал “общественные дисциплины”, не интересовался ни гносеологией, ни тем паче психологией; и теперь в полупьяной логике своей допустил, что где-то в непрочитанных страницах и пропущенных лекциях содержалось объяснение этого прозрачного феномена в шинели с красными петлицами.

— Успокоился? — участливо спросил Седой, когда Василенко уселся на скамейку и задымил. — А то пока дергаться и разбираться что да как, то всякая охота разговаривать пропадет. Годится?

Василенко утвердительно кивнул, все больше склоняясь к мысли, что весь этот необычный разговор — просто сон. Такой сон от переутомления, литра пива и еще ста пятидесяти граммов до того.

— Так кто ты по службе будешь, Василенко? — спросил Седой.

— Архитектор.

— Это что еще такое? — не понял Седой.

— Ну, это вместо художника, — терпеливо пояснил Василенко, привыкая к условностям такого сна. — Я рисую, что надо построить, а рабочие потом все это в натуре делают.

— А сам ты, значит, с камнями, с известкой не возишься?

— Я же сказал, рисую проект. Такой исходный рисунок для строителей. Без него никто работать не может.

— Панская работенка, — повертел головой Седой, не то одобряя, не то осуждая.