На повороте. Жизнеописание - Клаус Манн

Здесь я предпочитаю говорить о дружбе — комплексе чувств и переживаний, который, по моему опыту, лишь очень редко соприкасается со сферой эротического или даже сексуального. Разумеется, бывают пограничные случаи, переходы; в вожделении может содержаться зародыш дружбы, из товарищества появляется нежность; однако в общем мне кажется целесообразным строго различать эрос и симпатию, эмоционально-половое влечение и морально-интеллектуальное родство. Любовь почти всегда лишена взаимности; дружат лишь при взаимной склонности. Любят то, что чуждо и противоположно собственному существу; дружатся с родственными себе. Любовь — это риск, опасность; дружба — надежность. Сексуальная сосредоточенность, страсть к определенному человеческому телу, определенному рту, определенным объятиям, причиняет такую жестокую боль, что мы едва ли перенесли бы ее без утешения дружбы.

Моя жизнь была богата дружбой; в этой документальной хронике вынужденно отсутствуют многие имена, которые мне были дороги и дороги поныне. Разлука с Германией, конечно, прервала сердечные контакты, которые охотно поддерживались бы; но большинство настоящих друзей отправились с нами в эмиграцию, и, впрочем, за границей скоро образовались новые товарищества, некоторые из них очень теплые и плодотворные.

Таково прекраснейшее человеческое отношение, которым я обязан в эти первые годы изгнания издателю Фрицу Ландсхофу. С 1933 года он является моим другом-собратом. Союзы такого рода заключаются по большей части лишь между очень молодыми людьми, тем значительнее счастливый случай поздней встречи. Не то чтобы я тогда был стар! С двадцатисемилетним может случиться еще почти то же, что и с юношей. Однако я был все-таки уже довольно опытным, поднаторевшим; я рано проявил себя в о всем, в дружбе тоже. Лучшего друга я только что лишился; после смерти Рикки я едва ли мог еще надеяться когда-нибудь вновь найти такое согласие и такую верность. И вот это повторилось еще раз, и опять, как в случае Рикки, это была дружба втроем. Эрика тоже имела отношение к этому союзу. Прочно в моей жизни было, пожалуй, только то, в чем она принимала участие.

Ландсхоф, который был в Берлине директором издательства «Кипенхойер», основал в 1933 году в Амстердаме издательство «Кверидо», немецкое отделение старой голландской фирмы «Уитгеверсми». Шеф издательства Эмануэль Кверидо — нидерландец португало-еврейского происхождения — был седовласым человеком маленького роста и большого темперамента, забавно-патриархальным, с ярко-синими капитанскими глазами на изрытом морщинами веселом, умном лице. Старый социал-демократ ненавидел фашизм в любом виде, но особенно в немецком; именно поэтому забота об антифашистской немецкой литературе была для него кровным делом. Его весьма толковая, кстати и весьма привлекательная, сотрудница Алисе ван Нахус взялась вместе с Ландсхофом за руководство новым немецкоязычным издательством. Большинство эмигрировавших значительных авторов печатались в «Кверидо»: Якоб Вассерман, Генрих Манн, Эрнст Толлер, Лион Фейхтвангер, Анна Зегерс, Арнольд Цвейг, Викки Баум, Эрих-Мария Ремарк, Эмиль Людвиг, Альфред Дёблин, Бруно Франк, Леонгард Франк, Людвиг Маркузе, Йозеф Рот, Валериу Марку — достаточно назвать только этих. Что касается меня, то издательство печатало не только мои книги, но и мой журнал «Ди Заммлюнг», при издании которого мне были полезны организаторский опыт и литературный вкус Ландсхофа.

Немецкие книги и немецкие журналы издавали в Амстердаме потому, что этого нельзя было больше делать дома: там правил изверг. Об этом неприятном факте следовало всегда помнить, что, однако, не мешало находить весьма приятным во многих отношениях новое, не совсем добровольно избранное окружение. Город Амстердам красив, но радуется ли этой красоте эмигрант или развлекающийся путешественник? Изгнанник тоже восхищается благородно-скромной архитектурой старых патрицианских домов, ощущает некую чарующую прелесть судоходных каналов с их венецианскими запахами и перспективами. Стоячая вода этих живописных каналов завораживала меня всегда жутким образом. Как мне рассказали, в ее маслянистой глубине массами ютятся крысы. Это — ядовитая вода, мертвая вода; упадешь, наглотаешься и умрешь от эффектно-омерзительных шишек, как прокаженный в средневековье. Вдоль судоходных каналов тащатся бедные, но бодрые мужчины с передвижными шарманками — инструментами огромных размеров, часто оформленными с барочной пышностью, — и раздаются печальные напевы. Они требовательным жестом протягивают прохожим погромыхивающую жестянку и принимают монету как дань, по праву им принадлежащую. Узкие переулки кишат велосипедистами, чье беззвучно-проворное проскальзывание в сумерках может произвести впечатление призрачности. Повсюду портреты королевствующих женщин, королевы-матери, королевы, кронпринцессы; повсюду тюльпаны. Однако девицы, которые в известных районах города гостеприимно сидят у окна и заманивают прохожего крепким словцом, предпочитают искусственные цветы, Бог знает почему. Статностью напоминающие рубенсовские изображения, восседают они в креслах около вазы с бумажными розами и затемненной лампой. Даже «порок» — если уж это так хотят называть — подает себя в Амстердаме с разумно-архаичной уютностью.

Архаично-уютным был и пансион, где мы с Ландсхофом нашли скромное, но не без комфорта убежище. Дни проходили в работе. Если хотелось отдыха, то прогуливались по широко раскинувшемуся, радующему глаз, ухоженному Вандель-парку или проводили благоговейнейший час в Рийксмузеум перед освежающе реальными, при этом захватывающе вдохновенными ландшафтами, портретами, религиозными сценами, натюрмортами, аллегориями и по-домашнему светлыми жанровыми картинами великих фламандцев. Вечерами в Концертном зале звучала хорошая музыка. Великий капельмейстер и странный человек Виллем Менгельберг, которому позднее суждено было быть дискредитированным по политическим причинам, тогда еще дирижировал в Амстердаме оркестром, ставшим под его руководством всемирно известным.

Сидели на террасе отеля «Америкэн» и пили можжевеловую водку, закусывали аппетитными кубиками голландского сыра или свежей сельдью. Именно в Амстердаме могла оказаться на гастролях «Перцемолка», ибо там пользовалась особой популярностью; тогда за нашим столом мы с удовольствием видели Эрику и Гизе. И тут же в нашей компании оказывался Ландауэр, тот тонкий, в высшей степени порядочный и в высшей степени рассудительный, остроумно-меланхоличный Вальтер Ландауэр, который совместно с Ландсхофом руководил издательством «Кипенхойер» в Берлине и которому теперь подчинялось немецкое отделение издательства «Аллерт де Ланге» в Амстердаме. Между его предприятием и «Кверидо» существовало своего рода дружеское соперничество, причем акцент скорее следует ставить на прилагательном, чем на существительном. Литературная эмиграция была достаточно продуктивна, чтобы обеспечить первоклассным материалом оба издательства.