Обнаров - Наталья Троицкая

Марта Федоровна взяла сына за руку, усадила рядом с собой на скамейку.

– Давай, сынок, поешь. Голодный, ведь. Утром второпях, потом дорога, сейчас обед уж давно наступил. Поешь и посиди с нами. Вместе в горе легче.

Марта Федоровна сунула ему в руку котлету с куском хлеба.

Обнаров послушно взял котлету и хлеб и теперь вертел их в руках, не притрагиваясь.

– О-о! Кажись, гости к нам, – сказал Жорик, указывая пальцем на остановившуюся у подножья холма, у самого въезда на кладбище «девятку».

Из девятки вышли двое и по извилистой тропинке, петлявшей между громадных валунов, стали не спеша, оглядываясь и приглядываясь, подниматься наверх.

– Похоже, «желтая пресса» пожаловала, – констатировал Жора.

– Ой, Господи, милостивый, за что же нам такое наказание? – запричитала Марта Федоровна. – Мучение, чистое мучение. Спаси и сохрани!

– Жор, ты шугани их, ладно? – попросила Наташа. – Как эти журналюги достали нас на похоронах! Если бы не генерал Канавцев со своими ребятами, они бы всех нас до инфарктов довели.

Столик был в стороне от могилы Таи. Его сделали на свободном пространстве на краешке погоста, очевидно, общим, для поминок.

Мужчина и женщина из «девятки», вероятно, точно знали, куда шли. По тропинке сквозь заросли шиповника и крапивы они добрались до середины маленького деревенского погоста и свернули налево, к могиле Таи. Женщина профессиональным движением сделала несколько снимков могилы издали и вблизи. Потом они заметили группу людей за столиком поодаль и стали о чем-то бойко совещаться.

– Я узнала этих подонков. Они были на похоронах, – зло сказала Наташа. – Я изувечу их, если нас фотографировать станут!

– В соседнюю ограду зашли. Сейчас из-за памятника снимать будут. Оптика у них будь здоров! – сказал Жора. – Костя, я пойду их вышвырну!

– Вы пришли сюда, чтобы побыть с Таей. Вот и поминайте, – по-прежнему очень тихо сказал Обнаров.

Он встал из-за стола и пошел к журналистам. Разговор длился не больше полуминуты, после чего Обнаров вернулся обратно и как ни в чем не бывало сел за стол, а «желтая пресса» направилась назад, к машине.

– Во дела! – прокомментировал Журавлев. – Что ты им такое сказал?

– Попросил не снимать. Они меня поняли.

– Так просто?– Жорик, люди намного лучше, чем о них принято думать. Только самому надо не быть дерьмом. Потому что подобное тянется к подобному. Вот и все.

Продавщице деревенского магазина было чуть-чуть за тридцать. Она была хороша собой и, очевидно, вследствие этого чрезвычайно медлительна. Ее движения были грациозны, повадка уверенной, взгляд оценивающе-пристальным. Роскошные формы и копна взбитых белокурых волос довершали образ уставшей от бесперспективного мужского внимания, живущей случайно, скучно и буднично женщины.

Бросив пакет с сахарным песком на весы, она молниеносно отбила комбинацию на калькуляторе и, выжидающе уставившись на покупателя, объявила:

– С вас три восемьсот. Еще чего-нибудь брать будете?

Обнаров окинул взглядом убогий ассортимент магазина. У него было стойкое ощущение, что что-то купить он все-таки забыл.

– Посмотрите, не спешите. Может, забыли чего, – посоветовала продавщица. – Спешить некуда. Народу, сами видите, нет.

Она покрутила между пальцами выбившийся локон, жеманно повела плечом.

– Что-то, я гляжу, вы сами сегодня за продуктами, обычно вы женщину пожилую привозите и ждете в машине.

Обнаров вспомнил, наконец, что забыл купить сигареты. Привезенный из Москвы блок закончился вчера, и несколько оставшихся в пачке сигарет он тянул, как мог.

– Еще «Манхеттен», два блока.

Продавщица с сожалением качнула головой.

– Не бывает.

– А что бывает?

Продавщица простерла руку вправо от весов.

– Вот. Смотрите. Все, что есть. А вы правда Константин Обнаров? – воспользовавшись паузой, спросила она, откровенно разглядывая покупателя. – У нас, на центральной усадьбе, уже месяц только и разговоров, что про приехавшего на дачу в соседнюю деревню Константина Обнарова.

– «Кент» только в одном варианте?

– Только, – с сожалением пропела продавщица.

– Жаль. Пожалуйста, две пачки.

Продавщица вновь изобразила чудеса скоростного вычисления и объявила:

– С вас три тысячи девятьсот шестнадцать.

Обнаров подал деньги, спрятал бумажник в потайной карман.

– Благодарю вас. До свидания.

– До свидания. А вы ведь так и не сказали…

– Что, простите?

Продавщица смутилась.

– Ну, я же вас спросила, правда ли, что вы тот самый Константин Обнаров, ну которого мы все знаем и любим? А вы не ответили.

– «Тот самый»? Вряд ли.

Дома его встретил Егор радостным «Папа!»

– Привет, мой хороший. Ты слушался бабушку?

Сын хитро заулыбался.

– Ах, Бармалей!

Обнаров оставил пакеты с продуктами на кухне и пошел к матери.

Подложив под спину подушки, Марта Федоровна лежала в кровати.

– Я все купил. Только колбасы копченой у них нет. Как ты? Давление мерила?

– Что теперь наше давление мерить… – вздохнула мать. – Одно, скоро к Сергею Дмитриевичу, на кладбище.

Мать спохватилась, видя, как дрогнуло лицо сына.

– Прости, Костенька. Расклеилась. К дождю, видимо. Старость и есть старость. Но это пройдет, я таблетки уже приняла. Поезжай. Не каждый же день кинофестиваль бывает. Нечего затворником на даче сидеть. Поезжай! – настойчиво повторила она. – Тебя люди ждать будут. То Тая болела, ты никуда не ездил, то траур, то опять затворником сидишь. Всему есть предел. И страданиям тоже. Егору надо прививку делать. Надо его в Москву везти. Егора у Наташки оставишь, сам на мероприятие пойдешь.

Мать взяла руку сына своими маленькими сухонькими руками, легонько сжала.

– Не бойся осуждения, сын, даже если ты будешь блюсти траур десять лет, найдутся люди, которые скажут, что и этого мало, что ты ее не любил.

Обнаров достал из черного матерчатого чехла прибор для измерения давления, надел манжету на правую руку матери, вставил дужки фонендоскопа в уши и, методично сдавливая черную мягкую «грушу», стал нагнетать воздух в манжету.

– Это для меня сейчас самое важное, – сказал он.

Стрелочка манометра послушно поползла к ста семидесяти. Он чуть ослабил выпускной клапан, и стрелочка также послушно поползла назад. На отметке 130 она дрогнула, и Обнаров отчетливо услышал сердечный ритм, затихший у отметки 80.