Первая мировая война в 211 эпизодах - Петер Энглунд

Вторник, 29 января 1918 года

Рихард Штумпф на борту “Гельголанда” читает призыв ко всеобщей забастовке

Вот уже два месяца корабль снова стоит в сухом доке. Из-за ремонтных работ Штумпф весь перепачкан: “Нельзя и пальцем шевельнуть, чтобы тут же не вымазаться в дерьме”. Штумпф смирился. В народе зреет недовольство. На борту тоже много толкуют о политике, но матросы, по его мнению, представляют собой слишком расколотую массу, слишком доверчивую, ленивую, слишком глупую, чтобы на что-то решиться.

Зато Штумпф вернулся к своим занятиям. Его энергия нашла выход. Он плел грубые башмаки из пеньки и продавал их товарищам. Торговля шла бойко. Он устроил импровизированную сапожную мастерскую в судовой пекарне, чтобы избежать слежки со стороны офицеров. По календарю была зима, а погода стояла весенняя.

В это утро произошло событие, которое могло бы отчасти поколебать мизантропию и пессимизм Штумпфа. На борту корабля обнаружились листовки социалистического содержания. Через несколько минут вся команда уже знала о них. Матросы сбивались в стайки, памфлеты передавались из рук в руки. Штумпф сам прочитал один экземпляр, заметив при этом, что на листовке, разумеется, отсутствовали подпись автора и место издания и что написанное в ней отчасти правда, а отчасти всего лишь “банальности и общие фразы”. Главный лозунг звучал так: “Если ты не хочешь, чтобы Германия управлялась при помощи сабли, будь готов ко всеобщей забастовке”.

Потрясения, которые в этот день достигли порта Вильгельмсхафен, разразились за тысячи километров от него, в Вене. В середине месяца там прокатилась волна забастовок на военных заводах в знак протеста против уменьшения хлебных пайков и продолжения войны. Положение становилось столь угрожающим, что австрийская королевская семья под охраной вооруженных военных покинула столицу. Волна забастовок ширилась, докатившись до Будапешта и военно-морской базы Каттаро, где матросы арестовали своих офицеров и подняли красные флаги. Сейчас волнения в Австро-Венгрии временно поутихли, но вместо этого вчера начались крупные забастовки среди берлинских рабочих на заводах боеприпасов и в металлургии. В Германии тоже нарастало недовольство нехваткой еды и тем, что правящие военные круги продолжают вести войну. Правда заключалась в том, что Германия была истощена, с точки зрения экономической. Искрой, раздувшей пламя, стала новость о провале мирных переговоров с Россией в Брест-Литовске[261]. Забастовщики требовали мира, без всяких аннексий и контрибуций для какой-либо из сторон, мира, основанного на праве народов на самоопределение.

В этот день забастовки прокатились по всей Германии. Прекратили работу свыше миллиона человек в Мюнхене, Бреслау, Кёльне, Лейпциге и Гамбурге.

К обеду поступил приказ о построении на палубе. Офицеры побеседовали с личным составом. С одной стороны, они выразили благодарность за то, что о подстрекательских памфлетах незамедлительно было доложено капитану, и призвали матросов и впредь поступать подобным образом. С другой стороны, предостерегли от участия в забастовках и политических манифестациях.

Штумпфу было трудно предвидеть, что произойдет. Он хорошо знал, что недовольство стало всеобщим: “Если найдется кто-то, кто сможет воспользоваться этим недовольством, то взрыв будет практически неизбежен”. Конечно же среди матросов и рабочих то и дело возникали волнения, но в их протестах не было ни последовательности, ни упорства. И через короткое время вся энергия уходила в песок. Таков был его опыт. Когда он присматривался к рабочим на верфи, казалось, все идет как обычно. Не было ни малейших признаков того, что они хотят отложить в сторону свои инструменты, — нет, они даже не отлынивали от работы.

Но когда Штумпф проходил мимо одного рабочего, он услышал, как тот сказал: “Завтра мы прекратим стучать молотками”. Штумпф подумал, что рабочий подразумевает под этим войну.

А на следующий день сообщили о том, что все увольнения на берег запрещены в связи с беспорядками в стране. К обеду все рабочие на борту отложили свои инструменты и быстро покинули корабль. Матросы одобрительно кричали им вслед, советуя “никогда больше не возвращаться”. Светило солнце, в воздухе веяло весенним теплом.

♦

В этот же день в Вимерё Харви Кушинг присутствовал на похоронах своего коллеги, канадского врача Джона МакКри. Прославило МакКри не то, что он являлся начальником канадского генерального госпиталя № 3, а написанное им стихотворение. Оно называлось “In Flanders Fields”, и мало кто не знал его знаменитой начальной строфы[262]:

In Flanders fields the poppies blowBetween the crosses, row on row,That mark our place; and in the skyThe larks, still bravely singing, flyScarce heard amid the guns below[263].

Опубликованное в “Панче” в декабре 1915-го, это стихотворение стало одним из самых известных, читаемых и цитируемых. Звучавший в нем бескомпромиссный призыв к продолжению сражения использовался в том числе во время кампании о вступлении США в войну:

We are the dead. Short days agoWe lived, felt dawn, saw sunset glow,Loved, and were loved, and now we lieIn Flanders fields.

Take up our quarrel with the foe:To you from failing hands we throwThe torch; be yours to hold it high.If ye break faith with us who dieWe shall not sleep, though poppies growIn Flanders fields[264].

Вчера МакКри скончался от банального воспаления легких. Кушинг записывает в своем дневнике:

Мы встретились возле 14-й общей медсанчасти, чудесным солнечным днем, и прошли полтора километра пешком до кладбища. Траурную процессию возглавляли рота Северо-Стаффордширского полка, многие врачи госпиталя и канадские сестры милосердия, затем шел Бонфайр[265], которого вели под уздцы два конюха, увитый обязательными белыми лентами; через седло свисали сапоги хозяина. Замыкали процессию все остальные, мы в том числе. Шестеро сержантов несли гроб от ворот кладбища, и когда его опустили в могилу, вдали послышался грохот пушек, словно бы специально по такому случаю.

Пятница, 1 февраля 1918 года

Брата Эльфриды Кур призывают в армию

Ощущение было не из самых приятных. Вилли с негодованием рассказывал своей сестре Эльфриде, как их заставили выстроиться совершенно раздетыми в холодном помещении в бараке. До сих пор Вилли не призывался на военную службу по медицинским показаниям: вода в коленных суставах и слабое сердце “по причине перенесенной скарлатины”. Но теперь отношение к нему изменилось. Как и все остальные европейские армии воюющих сторон, германская тоже страдала от острой нехватки людей. Врач пощупал его живот, послушал легкие и заявил: “Крепкий как орешек”.