Воспоминания - Нестор Махно

Этот поступок Украинской Директории еще более укрепил мое лично и всех моих друзей убеждение в том, что социалистического и тем более революционно-социалистического в Украинской Директории ничего нет. Ее преступное отношение к товарищу Каховской, в силу которого эта революционерка должна была оставаться в тюрьме, говорило нам о том, что Украинская Директория, хотя и низвергла гетмана от имени трудового народа Украины, намеревалась, как и Центральная рада и как гетман Скоропадский со своим правительством, душить все, связанное с революцией.

Население Гуляйполя и района в подавляющем большинстве разделяло нашу точку зрения в отношении Киевской Директории (по недоразумению назвавшейся «украинской»).

Штаб повстанчества параллельно со всей своей основной работой начал работать также и для того, чтобы освобожденные повстанчеством районы правильно поняли Гуляйполе на революционном посту и высказались бы определенно о Киевской Директории. Существовавшие по районам подотделы основного штаба повстанчества блестяще выполнили в этом вопросе задания штаба. Таким образом, повстанческие районы с первых же дней возникновения центральной украинской власти в лице Киевской Директории были направлены нами по пути социальной революции.

Можно только пожалеть о том, что основной штаб революционно-махновского повстанчества, во-первых, не имел крупных культурных сил и не мог издавать регулярно своих газет, ограничиваясь листовками и воззваниями, а во-вторых, все еще состоял из тех же пяти человек: меня, двух моих помощников – С. Каретника и Марченко и двух адъютантов – Щуся и Исидора (П. Лютого).

Из товарищей, вернувшихся в наши ряды из тюрьмы, Калашников пошел по командной линии, а Савва Махно и Ф. Крат-по хозяйственной. Таким образом, мне, Каретнику и Марченко опять приходилось совершенно выбираться из сил. Лишь сознание, что пока нас никто не может заменить, а также и то обстоятельство, что среди нас не было места ни тщеславию, ни интригам, поддерживали наши силы, и мы несли на себе тяжелую и ответственную работу по штабу и на фронте, который теперь имел уже три определенных боеучастка, как-то: 1) Царевоконстантиновский (в 45 верстах от Гуляйполя); 2) по линии Верхний и Большой Токмак (в 40–45 верстах) и 3) Гришинский (в 65–70 верстах). Правда, ко мне начали стекаться мои личные друзья из левых социалистов-революционеров, но их я не мог выдвигать на ответственные посты в период укрепления революционного повстанчества на его антигосударственническом пути, и они группировались в свои партийные культурно-просветительные единицы или же разъезжались снова по городам. Лишь один товарищ Миргородский изъявил согласие работать при мне, в согласии с решениями и постановлениями нашей группы анархистов-коммунистов, и то исключительно в рядах разъездных пропагандистов.

Такое положение заставляло меня и моих друзей часто задумываться над тем, вынесем ли мы всю эту тяжесть и ответственность с честью до конца. Как-то заехал в Гуляйполе А. Чубенко перед отъездом в Россию. Я категорически запротестовал против его поездки и просил его остаться при штабе. Он остался и был тут же утвержден для особых поручений при мне. А товарищ Щусь был переведен в штаб в качестве члена его.

Момент борьбы был напряженный. Немецко-австрийское командование, не выдержав наших повсеместных атак по селам и деревням, группировало свои силы по линиям железной дороги. Пришлось усилить партизанские отряды и направить их исключительно на разрушение железных дорог, на уничтожение воинских поездов, на решительное и полное разоружение их. Одновременно деникинские военные формирования росли как грибы и строили против повстанчества новые боеучастки.

Мне то и дело приходилось ночью сидеть в штабе и работать, а днем выезжать то на один, то на другой боеучасток фронта, ибо я ведь был и командующим, и начальником штаба в одно и то же время. Бывали моменты, когда я перебирал в памяти имена всех анархистов, сидевших в городах; но после наблюдений за ними во время моей поездки по России я не находил среди них людей, которые отдались бы целиком делу, начатому повстанчеством. По моему глубокому убеждению, они не были ни психологически, ни технически подготовлены к революции широких трудовых масс.

Поэтому я только болел душою, но не верил, что они должным образом услышат голос широких масс, столкнувшихся с практикой революции, и поспешат влить в их ряды достаточное количество своих идейно-революционных и организационных сил.

В городских группах было много анархистов-евреев. Для села, для нееврейского населения деревни в этот момент бунта и революции они были как пропагандисты непригодны. После прихода на Украину немецко-австрийских экспедиционных войск, мещанско-купеческое еврейство дало здесь слишком много, в наших районах по крайней мере, шпионов, предателей и провокаторов штаба этих войск. Благодаря этим отдельным негодяям село, видевшее их гнусную роль, относилось с недоверием к евреям вообще. В этой области село нуждалось в серьезной ломке его мнения о евреях вообще. И ломку эту можно было бы сделать скоро и успешно лишь при помощи еврейских же революционеров-анархистов, которые не относились бы к широким трудовым массам авантюристически. А таких товарищей евреев я не знал.

Конечно, еврейские революционеры-анархисты неповинны в том, что анархические объединения себя организационно кастрировали для работы среди широких масс. Они не виноваты в том, что анархические ряды в силу традиции, унаследованной от основоположников анархизма, составляются, даже в моменты революции, из отдельных групп и группок, которые ничем организационно и ответственно не связаны и каждая из которых носится со своим собственным, часто непродуманным анархизмом, по-своему расценивающим и момент, и задачи анархизма. Во всем этом виноваты те до конца не продуманные основоположниками анархизма философские концепции, в согласии с которыми задолго до революции воспитывались анархисты. Весь их анархический революционизм заключается в проповеди и в толкании трудовых масс на путь революции, но в то же время в отрицании организованного руководства этими массами, в отрицании ответственности, неразрывно связанной с ходом событий и практическим участием в них анархических сил.

Еврейские товарищи в таком положении дел не виноваты. А поэтому от них нельзя было и требовать больше того, что некоторые из них революции дали. Еврейские товарищи не могли быть в то время ни худшей, ни лучшей средой в рядах революции. Как и подавляющее большинство анархистов вообще, они не понимали ни выгодного для анархических действий исторического момента, ни тем более положительных анархических задач этого момента.