Вацлав Нижинский. Воспоминания - Ромола Нижинская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом я один раз встревожилась по-настоящему. Было воскресенье. Вацлав рано утром ушел из дому. Я должна была встретиться с ним в двенадцать часов дня. Перед тем как выйти из дому, я прошла на кухню, чтобы дать кухарке последние указания по поводу ленча. Там вокруг стола сидели горничная, кухарка и истопник. Когда я вошла, они резко оборвали свой разговор и встали. «Доброе утро», — весело приветствовала их я. Они едва ответили мне и смотрели на меня с печалью на лицах. «Что случилось?» Они сжали свои рты и не произносили ни звука. «Да что случилось? Вы что, все вдруг онемели?» Тогда наш молодой истопник неуверенно сделал несколько шагов вперед и быстро произнес: «Мадам, простите меня, я, может быть, ошибаюсь. Мы все любим вас обоих. Вы помните, я говорил вам, что, когда я был ребенком, я у себя дома, в своей деревне на Силс-Марии, выполнял поручения для г-на Ницше. Я носил ему рюкзак, когда он ходил в Альпы работать. Мадам, перед тем, как его увезли[36], он вел себя и выглядел точно так же, как сейчас г-н Нижинский. Пожалуйста, простите меня». — «Что вы имеете в виду?!» — крикнула я, и тогда Кати, прачка, взволнованно сказала: «Г-н Нижинский сейчас ходит по деревне с большим золотым крестом поверх галстука, останавливает всех на улицах, спрашивает, были ли они на мессе, и посылает их в церковь. Он только что говорил со мной».
Я подумала, что все они бредят, но сбежала вниз по лестнице — из виллы в поселок — и там действительно увидела, как Вацлав останавливал прохожих. Увидев меня, он, похоже, смутился и растерялся. «Что ты делаешь? Что это за новая чепуха? Вацлав, когда ты перестанешь подражать этому полоумному старику Толстому? Ты делаешь себя посмешищем». Он стал похож на ребенка, которого наказали, выглядел очень печальным. «Но, фамка, я не сделал ничего плохого. Я только спрашивал, были они в церкви или нет». — «А это что такое?» — указала я на Кирин большой флорентийский золотой крест. «Ну, если он тебе не нравится… — И Вацлав снял его. — Мир подражает мне. Все глупые женщины копируют мои балетные костюмы. Они делают так, чтобы их глаза казались продолговатыми, и это становится модой только потому, что природа дала мне высокие скулы. Почему я не могу научить их чему-нибудь полезному, привести их к тому, чтобы они вспомнили о Боге? Раз я создаю моду, почему я не могу создавать моду на поиск истины?» Я успокоилась: он в порядке. «Но ты смешно выражаешь свои идеи».
После этого мы однажды пошли в дальнюю прогулку, и Вацлав снова надел свой крест поверх свитера. Когда мы возвращались домой, он внезапно повел сани с бешеной скоростью, и они перевернулись. Я всерьез рассердилась и дошла домой пешком вместе с Кирой. Он, разумеется, оказался дома раньше нас. Когда я вошла в дом, наша служанка, обожавшая Вацлава, открыла дверь и сказала: «Мадам, я думаю, г-н Нижинский болен или, может быть, очень пьян, потому что он ведет себя очень странно. Голос у него хриплый, а глаза совершенно мутные. Мне страшно». — «Не будьте глупой, Мари. Вы же знаете, он никогда не пьет. У артистов бывает плохое настроение, но позвоните доктору и скажите, что он нужен мне для Киры, а ее сейчас же уложите в постель». Я прошла в нашу спальню. Вацлав, полностью одетый, лежал на кровати, закрыв глаза, и крест был на нем. Казалось, он спал. Я осторожно повернулась к двери и тогда заметила, что по его лицу лились слезы. «Ваца, что такое? Ты не сердишься, Ваца?» — «Ничего; дай мне поспать: у меня ужасно болит голова». В последнее время она часто болела.
Пришел доктор; я отвела его к Кире и рассказала обо всем, что произошло за предыдущие несколько месяцев. Врач согласился, что мы должны сделать вид, будто Кира простудилась и он ее лечит. Чтобы наша хитрость не слишком бросалась в глаза, я попросила его остаться с нами на чай, и Вацлав присоединился к нам. Услышав, что Кира нездорова, он не проявил своего обычного в этих случаях беспокойства, а выглядел так, словно ему это безразлично.
Я оставила их одних. Вацлаву в достаточной степени понравился этот врач, который не только был великолепным медиком и был в курсе всего нового в своей профессии, но и был очень музыкален. Они долго и непринужденно беседовали, а потом врач сказал: «Я сейчас посоветовал г-ну Нижинскому, чтобы вы оба поехали куда-нибудь на наши равнины — скажем, в Лозанну или Вальмон — и по-настоящему отдохнули в одном из наших санаториев после всех ваших поездок по миру».
Вацлав был весел и, казалось, чувствовал облегчение. У меня не было возможности поговорить с врачом наедине, но на следующее утро он позвонил мне по телефону. «Г-ну Нижинскому нужен отдых. У него легкая форма истерии, вероятно вызванная переутомлением от работы. Я бы посоветовал вам поехать в санаторий вместе с ним, а пока найду вам санитара, чтобы мы всегда могли держать его под наблюдением». Чтобы не тревожить Вацлава, я решила назвать санитара массажистом, поскольку он хотел иметь массажиста и уже искал подходящего. На следующий день к нам пришел крупный высокий немец родом из Мюнхена. Он уже двадцать лет был главным санитаром в государственной психиатрической больнице, а поскольку в это время у него как раз был отпуск, он согласился сочетать дело с удовольствием и поработать по специальности в этом случае. Этот человек был представлен Вацлаву как массажист и стал каждый день приходить к нему делать массаж. Санитар оказался отличным актером, поскольку никто ни в доме, ни в деревне не догадался о его настоящих обязанностях. Он был одновременно забавен и умен. Когда я представляла этого человека, Вацлав взглянул на меня долгим, полным понимания взглядом, но очень подружился с ним, и они вместе уходили и уезжали на долгие прогулки. Присутствие санитара снова сделало Вацлава самим собой: он опять стал прежним озорником. Он был полон веселья, играл, счастливый, в прятки с Кирой и вместе с ней лепил снеговиков в саду. Вацлав предложил мне пригласить к нам в гости мою сестру, и через неделю
